Безжалостным был не я, а окружающий меня мир. Так я успокаивал свои мысли, оправдывал себя. Мира презирала жалость в других, но она осудила бы мою бесчеловечность.
Я поспешно отвёл взгляд от сотрясающейся в рыданиях супружеской четы, убеждая себя отогнать мысли об отвлечённых фактах, не способствующих успокаиванию разжигающихся нервов.
Глубокой ночью, после многократного посещения мной кофе-автомата, полностью не внимающий словам молодой медсестры в розовой униформе и вещающей на иностранном и недоступном мне языке, я бродил между комфортабельной комнатой отдыха, не способной внушить мне чувство необходимого комфорта и ближайшим к операционному блоку коридором, хоть немного приближающим меня к Мире.
− Операция прошла успешно. Ваша сестра стабильна. Будем наблюдать. − Вот эти три коротких фразы, донесённые до меня на английском языке, я воспринял как манну небесную, чуть ли не валясь на колени и не завывая в голос от сделанного прочь от смерти одного маленького шажочка.
Меня уговаривали уйти сейчас же, чтобы позаботиться о себе, аппелируя тем, что даже завтра они не смогут пустить меня к ней, но я наотрез отказался, едва согласившись пройти в комнату отдыха. Вся ночь прошла в бесконечных метаниях из комнаты в коридор, из коридора в комнату. Я следил за лицами профессоров, наблюдающих сестру и их серьёзные, но не озабоченные ничем чистые взгляды дарили мне призрачное успокоение.
− Стабильна. Отторжение не наблюдается. − Следующие две фразы на следующее утро, выданные порционно, и ещё одно благословение небес. Моё слабое кивание и выслушивание запретов на визиты к сестре ещё целых два дня. Я смиренно отлучаюсь и привожу себя в порядок контрастным душем, срываюсь на истерический смех в полном одиночестве и боюсь радоваться по-настоящему.
Звоню отцу. Слабые гудки и прерывание соединения. Ещё одна попытка.
− Алло? − голос знакомый, встревоженный, женский.
− Операция прошла успешно. Она стабильна. Отторжения нет. − Мои ответы, хотя и произнесены на родном языке − такие же холодные, как и давешний отчёт профессора Грабовского. Но так же, как и я, тётя Нина реагирует на них бурно и счастливо. Я слышу её всхлипы и то, как она передаёт мои слова отцу, повисая на трубке, слышу отцовские тяжёлые шаги, и теперь его голос раздаётся на другом конце света.
− Влад?! − грохочет он. − Она, правда, в порядке? Как она?
− Всё хорошо, отец. К ней пока не пускают, она пробудет какое-то время в реанимации, я смогу навестить её только когда её переведут в палату.
− Когда? Когда её переведут в палату? − взволнованно спрашивает папа.
− Не знаю. Мне сказали, что прогноз хороший. Возможно через неделю. Пока ничего нельзя сказать точно. Я позвонил, только чтобы вы не волновались.
− Влад? Но ведь с Мирой всё будет в порядке? Да?
− Да, отец, по-другому быть просто не может. Я позвоню ещё.
Нас разъединяют, потому что палец непроизвольно жмет кнопку «Завершить» на загорающемся экране, и я с безразличием отбрасываю телефон на застеленную кровать. Спать в ней я буду ещё нескоро, до тех пор, пока в ней не будет спать Мира.
Когда я наконец-таки добиваюсь от профессора разрешения увидеть сестру, кажется что раздражительность, бурлящая внутри меня, достигла своего пика и единственным положительным исходом её служит свидание с сестрой.
Я не могу сказать «привет» и такое привычное и незначительное «эй» − она спит. Единственное, что мне достаётся это смотреть на неё. Но я согласен на эти маленькие крохи, согласен выслушивать каждый пип монитора, и просто сидеть поблизости, рядом с кроватью, чётко понимая, что это не конец. А завтра Мире станет лучше, а потом ещё лучше, и послезавтра она уже улыбнётся и заговорит, пошевелит пальцами и дотронется до моей руки, бессменно покоящейся рядом с её рукой поверх больничного одеяла.
− Во здравии и болезни … − отрывает меня от размышлений любимый, пусть и слабый голосок, я поднимаю глаза.
− В печали и в радости, − само собой продолжаю неведомую клятву, улыбаясь подрагивающими губами и сверкающими глазами.
− В счастье и в горе, − рука Миры тянется, ища опоры в моих дрожащих пальцах.
− Клянусь, − хрипло шепчу я.
− Клянусь… − вторит сестра, с усилием растягивая бледные губы в улыбке.
− Быть с тобой сейчас и вовеки веков, − заканчиваю молитву, с глубокой верой в эти священные слова, сдерживая эмоции под замком, смыкая губы в строгой линии, а глаза-изменники, зашторивая веками. Мы надолго замолкаем, переплетя холодные с горячими пальцы, погружаясь в тишину, в протекающие мимо минуты, во время, проигравшее нам.
− Последняя часть вышла немного пафосной, ты не находишь? − журчит её голос тихо, внося свою лепту в кружащее голову умиротворение.
Я хрипло смеюсь и трусь носом о холодные пальчики, не размыкая нашего прикосновения.
− В самый раз, − констатирую и открываю глаза. − Как ты себя чувствуешь? Мне сказали, что ты спишь.
−Умм, − сдвигает голову чуть вниз, ближе к краю подушки и понижает и так тихий шёпот, словно выдавая мне важный секрет. − Иногда я притворяюсь, что сплю, когда не очень хочется слушать ужасный акцент профессора и скрипучую речь его ассистента.
Я снова смеюсь, попутно вспоминаю, как это делается, восстанавливаю навыки.
− Ты всё-таки сделал это, − говорит Мира, едва тормоша меня за руку, слегка растягивая губы, но глаза её вдруг необычайно серьёзны и пронизывающи.
− Не я, − усмиряя смех, встречая её открытый и чистый взгляд, отвечаю.
− Мы ведь оба знаем, что врачи всего лишь… − она не успевает договорить, я её останавливаю.
− Я говорю о тебе. Это ты у меня очень сильная и целеустремлённая. А я совсем-совсем не при чём. − Мои губы вновь улыбаются, а Мира мотает головой, но потом её глаза ловят мой неотступный взгляд и она прекращает бесплотные попытки противостоять мне, выдыхая.
− Прямо уж не при чём? − подшучивает она.
− Нуу… − тяну, одаривая любимую весёлыми искрами глаз. − Разве что самую малость, − выгибаю бровь, одновременно показывая своим видом, что уступаю, но на своих условиях. − Ту, что подтверждает, что эта своевольная, капризная, но сильная, стойкая девушка в твоём лице всецело моя.
Глаза Миры заблестели, и она широко улыбнулась, сразу же сморщив лицо от непроизвольного спазма мышц.
− Ай, − тихонько выдохнула она, не желая огорчать меня понапрасну, но я уже нахмурил брови и поднёс её несопротивляющуюся, слабую ладошку к губам.
− Я тебя утомил, прости, − лёгкие поцелуи посыпались с моих испуганных губ на кончики её холодных пальцев. Мира послушно кивнула, прикрывая веки. − Тебе нужно отдохнуть. Поспи ещё, хорошо.
Снова кивок, и головка моей возлюбленной сестры опустилась к плечу. Я осторожно высвободил свою руку из её по-детски хрупких пальчиков и поднялся со стула, направляясь к двери. Тихое шуршание послышалось за спиной, и прежде чем я обернулся, лёгкий голос сестры прошептал:
− Когда ты придёшь снова? − Я мгновенно вернулся к кровати, приземляясь рядом на корточках, губы расползлись в улыбке и, не удержавшись долго, я вновь схватил руку Миры обеими ладонями.
− Малыш, я буду здесь, совсем рядышком. И буду подле тебя, как только твои суровые охранники позволят.
− Хорошо, − пробормотала она, опуская усталые веки. − Я засыпаю… − совсем тихо, но обязательно известила она меня.
− Знаю, малыш, отдыхай. Я ещё побуду с тобой немного. − Не потрудившись пересесть на стул и оставшись в таком неудобном, но максимально приближающем меня к любимой положении я пробыл ещё четверть часа, пока вездесущий асклепий не выдворил меня вон из реанимационной палаты.
− С Мирой всё в порядке. Она очнулась и чувствует себя хорошо. − Я не хотел этого, но мой голос не мог выразить ничего, кроме сыплющихся градинок с летнего неба, ничего, кроме сухой необходимости сообщить родителям о состоянии их дочери.
Отречение. Вот, что было написано на их лицах, когда я сообщил, что повезу их дочь в зарубежную клинику с попыткой уговорить тамошних специалистов сделать пересадку сестре с её отрицательными показателями и ничтожным шансом найти донора с такой редкой группой крови. Я не мог забыть этих лиц, таких родных, таких знакомых, но кажется принадлежащим совершенно чужим, чуждым мне людям.