По лестнице, однажды свившей наши души мы спускаемся вместе и за руки. В свободной руке Влада чемодан, у меня ничего нет, кроме пижамы с детским рисунком.
− Мира?! − встречает нас у подножия лестницы отец, смотря только на меня, свою дочь, полностью игнорируя присутствие собственного сына.
− Я ухожу вместе с ним, папа. − Я вскидываю голову, нет не от гордости своим поступком, не из-за подростковой непокорности так и не искоренившейся с моим взрослением, а только потому что люблю. И не позволю топтать в грязь свою любовь, какой бы порочной она не выглядела в глазах моих родных.
На мой голос из гостиной выходят остальные члены моей семьи. Среди них нет Анатолия, чувств которого я так и не сумела распознать.
− Ты не можешь пойти с этим подлым извращенцем! − срывается папа, свято веря, что я думаю о Владе так же.
− Могу, папа. Я люблю Влада. И не моя вина в том, что вы не принимаете мою любовь. Мой голос ровный и спокойный, и в этот момент я благодарна Владу за то, что он не пытается остановить поток рвущихся наружу из меня слов.
− Мы не принимаем? Мы? − гневится отец, вскидывая вверх правую руку. Влад инстинктивно выступает вперед и эта такая уже привычная для меня попытка моей защиты не укрывается от глаз за нами наблюдающих. Отец опускает руку, но продолжает яростным взглядом прожигать провинившуюся дочь.
− Не мы, никто Вас не примет − выплевывает он, потрясая воздух грозящим перстом.
− А разве нам нужен кто-то? − неожиданно поднимая глаза на отца, глаза с темными искрами в самой их глубине твердо произносит брат, крепче сжимая мою ладонь в своей руке.
− Да как ты смеешь, чертов извращенец! Яблоко от яблони... − отец неожиданно осекается, не договорив всей фразы до конца, но взгляд брата уже зажигается недобрым огнем.
− Я люблю вашу дочь Сергей Иванович, а она любит меня. Люблю и поэтому ни в коем разе не буду препятствовать ее общению с семьей. Но сейчас мы уходим. Счастливого Нового года Сергей Иванович, Нина Максимовна. Лиза... – брат поочередно называет некогда родных, ставших для него родными людей по имени, и смотрит на них улыбающимися глазами, в которых плещется боль, и которую никто не хотел замечать. Когда его глаза встретились с глазами нашей сестры Лизы, ежившейся в сторонке от холода и... Сестра старательно отвела свой праведный взгляд и не сдержалась от презрительного фырканья. − ...вета Сергеевна. − выговорил и это, теперь чужое для него имя, поставив точку еще в одних семейных отношениях. Я видела, как стремительно угас последний лучик надежды в теплых карих глазах брата и он, обозрев всех напоследок, взглянул на меня со смущенной, фальшивой улыбкой, сдерживающей обидные слезы шестилетнего мальчика обманутого матерью, теперь обманутого и... отцом.
КОНЕЦ.
Комментарий к Глава 55 Вот и закончилась моя самая первая история, мой самый первый любовный роман... Спасибо Всем, кто на протяжении всех трёхсот шестидесяти двух страниц (в ворде их именно столько) был со мной и моими героями. Спасибо Всем, кто поддерживал меня тёплыми и даже не очень словами, отзывами, личными сообщениями и прочим. Спасибо)
С мыслями – “больше никогда не буду писать инцест!!!” я с трудом заставляю себя не начать ещё одну историю о запретной любви;)
Ваша Наргиз...
====== Эпилог ======
====== Эпилог. ====== Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год… Родильный дом выглядит ужасающе обыденным зданием, просто «одним из» в череде одинаковых строений. Окна занавешены белыми занавесками снаружи через толщу стекла смотрящимися поблекшими и приобретшими серый цвет отпечатка времени. Как ни странно, роженицы кажутся очень молчаливыми, если не заходить дальше крыльца этого, местами сурового здания, сурового, потому что имеющего общую историю с любой из городских больниц и так или иначе связанного с заболеваемостью организма. Светлана находилась здесь уже четвёртые сутки, первые три из которых она запомнила плохо, пребывая в полубреду. «Роды были тяжёлые», − рассказывал ей врач, получасом ранее, заглядывая к ней на плановый осмотр. «Скорее всего, вы больше не сможете иметь детей», − добавил, изрядно изжевав нижнюю губу, видимо нервничая и смущаясь. Женщину колотило, проснувшись, она ощущала такую боль во всём теле, что была благодарна врачу за эту новость. Её не радовало появление на свет одного этого ребёнка. Так что дальнейшая бездетность была для неё даром небес, в отличие от не воспринимаемого таковым настоящего, уже существующего в одной из палат этого роддома, её малыша. «Вот и хорошо», − едва не слетело с заплетающегося языка. Возникло непреодолимое желание свернуться, выгнуться и сломаться. Её ломало, сильно. − Доктор, а можно… − она не смогла договорить фразу, челюсть пронзила судорогой, и скривило рот. Но её болезненное молчание врач истолковал иначе. − Простите, но сейчас дети спят. Вы сможете увидеть сына чуть позже. Его принесут вам на кормление. − Выучено и с дежурной улыбкой отчитался доктор, по ней, так слишком громко проговаривая каждое слово. − Я не о том, − замахала Светлана головой. − Мне бы позвонить, а? Врач нахмурился, но больше ничем не выдал своего недоумения, тем не менее, оставил Светлану без ответа, покидая палату. Женщина, не озаботившаяся здоровьем собственного ребёнка, но ощущающая какую-то отчаянную нужду в телефонном звонке находит в себе силы встать с кровати и дойти до регистрационного стола, а уже там наорать на ни в чём не повинную медицинскую сестру и отобрать у неё телефонную трубку. Чтобы задыхающимся голосом, ухватившись за бок прокричать ответившему на звонок абоненту всего лишь два слова: «Мне надо!», − и только потом вернуться в палату, в не более успокоенном состоянии, чем пребывала до этого. Корёжиться с боку на бок от ломки, ныть в подушку, подвывая при особенно сильных приступах и проклинать того же самого абонента, что не торопиться к ней с доставкой. − Чё, мать, загибаешься, да? − дверь тихонечко отворяется, пропуская в палату поток холодного воздуха, ощутимый только продрогшей и одновременно заливающейся обжигающим потом Светланой. А человек, скользко прошмыгнувший в небольшой проём сквозняка стоит и ухмыляется. − Ты принёс? − голос дрожит, а зубы стучат друг о друга, но женщина вынуждает себя задать этот вопрос, не размыкая слипшихся век, узнавая своего посетителя. − Конечно, мать, в чём дело! − бравирует своими подвигами мужчина, в позе которого есть что-то схожее с распластанной на больничной койке Светланой. Разве что выглядит мужчина сейчас более презентабельно, в, пожалуй, чрезвычайно вычурном чёрном жакете великоватого размера и тёмных же брюках, выпачканных свежей грязью мостовых луж. Но глаза у них одинаковые − с ярко фиолетовыми тенями под ними. Не сказать, что лицезреть этих людей с неприкрытой их сущностью доставляет удовольствие, скорее − желание отвернуться. И самому мужчине не нравится эта скрюченная в одеялах девушка, хотя она и пребывает в таком знакомом и для него состоянии. Единственное, что он делает для неё: это почти бережно кладёт принесённый с собой свёрток в верхний отсек прикроватной тумбочки, и ненадолго нахмурив брови − свидетельство мыслительного процесса в его на лысо и неравномерно побритой голове. Затем отступает к двери, и всё-таки решается спросить напоследок тоном, словно озвученный, наконец, вопрос ровным счётом ничего не значит. − Сынок-то твой от меня? − пальцы на ручке нервно сжимаются, но скорее не от ожидания ответа, просто время уходит, и он всё ближе подступает к стадии свертывания собственного тела в больничных одеялах. − А сам как думаешь? − приободрённая, теперь покоящимся в её трясущихся руках свёртком отшучивается Светлана, чуть не хохоча в голос. − Мой, − кивает мужчина уверенно. Добавляет: − Смоленским, значит будет, Семёновичем. − Нет. Калнышевым Владиславом Сергеевичем. − Её неприятный смех проскальзывает в коридор сквозь щель в проёме двери, как совсем недавно в палату к самой женщине пробирался и невыносимый холод. − И зачем? − не возражает, не понимает мужчина. − Не зачем. Он тебе нужен? − Нет, − категорично, и ни секунды раздумья в голосе. − Вот. И мне тоже.