Немного воздуха в лёгкие и сил, чтобы досидеть неподвижно в кресле у окна, разглядывая метающееся по кошмарам сна лицо сестры и не закрывать собственных глаз, чтобы не опуститься в схожий кошмар − в окружающую действительность.
− Я не беременна больше. Я больше не беременна, − повторяла она как заговорённая, когда я вернулся из кабинета Олега, уладив все нюансы с визитом родителей, попросив друга отговорить их сегодня приезжать к Мире в больницу. Она спала, когда я покидал реанимационную палату. Сейчас уже нет.
Её тело свернулось в клубок, даже не пытаясь на этот раз избавиться от мешающих капельниц и датчиков. Тонкие провода тянулись к её рукам, теряясь в ворохе одеяла, которое было скомкано в области её живота. Мира не замечала меня, её не тревожили цифры на аппарате жизнеобеспечения, жидкость, поступающая в вену, ничего. Ничего.
Я старался приблизится к ней, снова, но шаги давались с трудом, а всхлипы становились всё громче и надрывнее. Преодоление последнего разделяющего нас расстояния, шага, оказалось самым сложным, но сделав его, я вдохнул полной грудью, она была моей любовью, всей моей жизнью, и пусть мне будет во стократ тяжелее, чем ей, я не позволю боли проникнуть в её душу ещё глубже.
Я приподнял спинку кровати, и положение сестры изменилось, никакой реакции на мои действия не последовало, она продолжала безупречные рыдания, продолжала сетовать на саму себя и зашёптывать своё собственное горе, которое было и моим горем тоже.
Мои руки сами собой обхватили её хрупкое тело, прижимая голову сестры к своему плечу, прямо как это было сегодняшней ночью, её ладошки вцепились в мою рубашку, сжимая ткань настолько сильно, что будь она моей кожей, неостриженные ноготки расцарапали бы её до кровяных полос, таких же, как и на моей душе.
− Влад. Влад. Влад, − жаловалась она едва ли в голос, − Почему так? Почему всё так? Я не заслужила, не заслужила, − бормотала она, пропитывая мою рубашку слезами и слюной, но я уже не имел права запачкать её больничную робу своими соляными каплями. − Кусочек счастья… Я же хотела всего лишь кусочек… Свой собственный комочек счастья…
Я крепче обнял её, поглаживая её по склонённой голове, два коротких слова «тише, тише» не могли прорваться через сгусток рыданий, не подходящих мужчине, но достойных отца, которым мне не суждено было стать.
− Теперь я такая же, как и раньше, снова пустая, снова бесполезная, − продолжила шептать Мира, заставив меня вздрогнуть от своих слов. Я отстранил её и посмотрел в заплаканное лицо, глаза, опухшие от непрерывно катящихся бессердечных капель, щёки впалые от утомительной болезни, в бледность, сурово покрывающую нежную кожу. Я погладил это лицо, самое прекрасное, и самое желанное на свете большими пальцами своих рук, сдерживая слёзы, чтобы дать силы словам:
− Это не так. Слышишь? Ты не виновата − ни в чём. Мне жаль. Очень сильно жаль. Мне больно − вот тут, − я убрал одну руку с её лица, чтобы сжать свою грудь, лицо моё перекосилось от боли, словно просочившейся сквозь пальцы из моего сердца наружу, горечь подступила к горлу, и я сделал глоток воздуха, совсем маленький. − И ты нужна мне, как никогда раньше. Чтобы боль была не такой сильной. Чтобы она отступала постепенно, хоть по шажочку, но уходила, понимаешь? − Мой палец всё ещё гладил её лицо, размазывая набегавшие с новой силой струйки слезинок. − Нужна мне.
Она разрыдалась ещё сильнее и сама попросила меня обнять себя, молчаливо приткнувшись к моей груди. И снова плакала только она, за нас обоих. А себе я не позволил отпустить эту боль.
Она изменилась − Мира стала другой. Ко дню выписки − первого марта, это был совершенно иной человек, которого никто не знал прежде, даже я. Она не смеялась, «не могу просто» говорила она, спокойно пожимая плечами, не спорила по пустякам и по поводу, безучастно и молчаливо соглашаясь с первым высказанным мнением. Казалось, апатия проникла и отравляла красную жидкость, так подло заменившую её кровь и теперь сжигающую её вены день ото дня всё больше.
Я рассказал ей всю правду, как только её состояние перестало вызывать у меня неприятный мандраж страха, как только она сама спросила меня об этом. Она лишь кивнула. Молча и безучастно. Родители списывали всё на возобновившуюся болезнь, изнурившую её тело настолько, что она просто «немного устала», Лиза ещё больше отдалившаяся от младшей сестры, всё больше погружалась в хлопоты беременной женщины и не выражала никаких опасений состоянием Миры.
Я переживал.
Я волновался.
Я сгорал вместе с ней, но в одиночку.
Единственный человек, добившийся от Миры хоть чего-то, пусть это и было лишь полное игнорирование − был Олег. Ей нужен был палач собственного ребенка, и она нашла его в Олеге. Пока нашла.
Я видел её глаза, когда она смотрела на моего друга: в них не было ненависти. Ненависть предназначалась мне. Только мне. Просто время ещё не пришло.
====== Глава 45 ======
Комментарий к Глава 45 Я знаю, что никогда не советовала вам никаких композиций. И сейчас этого делать не буду. Просто поделюсь своими к концу главы: Sanna Nielsen – Undo и Evanescence – My immortal.
ВЛАД
«… − Влад, если она решит рожать несмотря ни на что, это будет большой риск, но, ни один врач не решится сказать тебе со стопроцентной вероятностью, что она не вынесет ребёнка и не сможет родить. Маленький шанс на то, что всё пройдёт благополучно есть всегда…»
Эта фраза в последнее время преследовала меня, и последовавший за ней мой категоричный ответ не желал отпускать мою смятенную душу.
« − Никогда, Олег, … никогда. Риск? Не с её жизнью, не Мирой. Я выбрал её. Я всегда выбираю её. Пусть это будет против её воли, но я всегда выберу её».
Мира отказалась возвращаться домой, просила придумать что-нибудь для родителей, пересекаться с Лизой, у которой потихоньку начал округляться маленький животик, ей было особенно трудно. Я понимал её, надеялся, что всё ещё понимаю.
− Я устроил для Миры путёвку в санаторий. Ей нужно набраться сил в более щадящем климате, − соврал отцу, когда они с тётей Ниной приехали в больницу за сестрой, в первый день безрадостно вошедшей в двери весны.
− Одну? − разочаровался отец.
− Да. Она сама попросила. Ей хочется побыть вдали от нашей опеки. Постарайся понять её и скажи жене, чтобы не делала из этого большой трагедии, хотя бы в присутствии дочери. − Я не хотел, но тон моего голоса мимо воли приобретал жесткий оттенок, я разговаривал с отцом грубо, и это вернуло меня к нашим отношениям шестилетней давности − холодным, отстранённым, отношениям малознакомых людей.
− Хорошо, сынок, − только и сказал он, кивая своей полностью седой головой и пряча руки в карманах простых брюк.
Все моменты прощания с дочерью тётя Нина неверяще пучила глаза но, ни слова не вымолвила, беззвучно открывая и закрывая рот, отец смотрел на Миру с грустью и тоской такой натуральной, точно они были соучастниками нашей с ней общей муки, ещё больнее въедающейся под кожу от немой невысказанности. Они не ожидали, что она даже не заедет домой для сборов своих вещей, я их заранее уже привёз в больницу сегодняшним утром. Мира также отказалась, чтобы родители сопровождали её в машине по дороге на вокзал и печали на лицах отца и тёти Нины в разы прибавилось.
Я как мог постарался успокоить их тревогу, заверяя, что поеду в санаторий вместе с Мирой и только убедившись с приемлемостью тамошних условий и удобно разместив сестру на месте вернусь обратно. Они согласно кивали, не возражая моему предложению, но устроив сестру на переднем сиденье автомобиля и обходя его спереди, я коротко бросил взгляд на обнимающуюся, поддерживающую друг друга чету, и тётя Нина в беззвучных рыданиях закрыла рот рукой, склонив голову к плечу мужа. Они словно прощались с Мирой, глаза обоих были настолько смиренными, в этот момент так ужасающе отражая глаза моей милой девочки, что ярость внутри закипала во мне чёрной лавой.
Они отпускали её: я − не мог отпустить.
− Мы и правда едем в какой-то санаторий? − привалившись к стеклу, спустя некоторое время в машине спросила Мира, когда молчание в салоне приелось настолько, что стало почти осязаемым.
− Нет. Но если ты этого хочешь, то мы могли бы…? − с надеждой спросил я, несколько раз взглянув на сестру, остававшуюся всё это время неподвижной.