− Не надо. Просто отвези меня на квартиру, − пожав плечами, проговорила она с безразличием.
И мы замолчали на весь остаток пути до нашего дома, теперь превратившегося для Миры только в квартиру, и уже не нашу. Я понял это, когда она бесшумно переступила порог, оставшись позади меня на несколько мгновений, застыла на месте и глаза её неузнаваемо впитывали царящую тишину, больше не ассоциирующуюся у неё с покоем.
− Ты должен побыть здесь некоторое время, чтобы они поверили в ложь о санатории, − с упрёком и в неудовольствии сказала она, проходя мимо в ванную.
Я мог бы уйти, чтобы сделать ей приятное, если она не хотела меня видеть прямо сейчас и просто побродить по ещё холодным улицам, по ещё лежавшему на асфальте снегу. Но оставить её в таком состоянии было больно и неправильно, а слыша эхом отбивающиеся от стен её слова, полные восторга, веры и внутреннего убеждения − больно и неправильно было оставлять одну её здесь.
Как сейчас я видел сияющее безграничным счастьем лицо моей девочки гораздо отчётливее, чем омытые страданием черты её видел сейчас.
«... − представляешь, это будет наш с тобой малыш. Ты будешь замечательным папой, таким сердитым и недовольным. А я доброй мамочкой, которая наказывает грозного папочку за строгость к её любимому сынишке. Но пусть наш мальчик будет похож на тебя. Знаешь, ты у меня такой красивый… и высокий, а мальчики должны быть высокими … Мне даже не верится, что это правда. Ведь ты же не сердишься на меня, за то, что я не сказала тебе про свои недомогания сразу, и про беременность тоже. Не сердишься? Со мной всё в порядке. Даже больше, чем просто в порядке. Боже Влад, я люблю тебя!…»
Вода в ванной шумела, заглушая начавшиеся рыдания моей любимой, но дверь теперь постоянно оказывалась запертой для меня. Сейчас я даже желал, чтобы она плакала, потому что больше не слезинки не скатилось по её щеке с того утра. Я не верил, что она просто мылась, бесчувственно намыливая и ополаскивая голову, затем руки и тело, не верил, что сердце её очерствело, но отгородилось колючей проволокой, предпочтя такое знакомое одиночество нашему единению. Я так и стоял у этой запертой двери в ванную, не прислушиваясь к звукам стекающей в слив воды, но безуспешно пытаясь выключить звук теперь горьких воспоминаний.
«…Она изучила каждую чёрточку моего лица, знала меня лучше, чем я сам себя знал. И мой временами хмурящийся лоб немедленно получал порцию нежной ласки её пальчиков, чтобы упрямые складочки разглаживались, и вместо них на губах появлялась улыбка, а потом она дарила мне поцелуй − шаловливое чмоканье в губы. А брови вновь хмурились…
− Посмотри на меня, − говорит она, поворачивая моё лицо к себе обеими ладошками. Выражение на её лице лишено всякой улыбки, оно серьёзное и решительное. − Посмотри на меня и скажи, ты веришь мне? − я киваю, продолжая не вырываться из хватки её рук. Я верю ей, в неё.
− У нас будет здоровый малыш, − продолжает она, кивая с каждым произнесённым словом, вынуждая меня повиноваться и кивать вместе с ней. − Он будет абсолютно нормальным, и никогда не будет болеть. Ты веришь мне?
− Верю, − размыкаю я губы…»
− Верю, − шепчу я, приваливаясь лбом к закрытой двери, не замечая, как стихает вода за ней, как прекращаются шаги, и дыхание становится близким-близким, почти смешивающимся с моим собственным, только разделённым на бесконечность этой тонкой преградой запертой двери.
Я отступаю на шаг, преграда рушится − дверь открывается, и я оказываюсь прав, Мира стоит лицом к лицу со мной, и уже говорит, безмятежно и бесстрастно:
− Ты, наверное, голоден?
Комок в горле исчезает, дышать становится легче, но что-то светлое, неосязаемо-светлое вдруг покидает меня, забирая необходимость в следующем вдохе.
− Да, немного, − просто киваю.
«Мы не чужие, мы нечужие, мынечужие» − повторяю я всё время гнетущего молчания её неспешной готовки обычного омлета. Я сижу за столом в кухне, почти не использованной по назначению до этого дня, только её горизонтальных поверхностей, когда нам с Мирой оказывалось недостаточно кровати, пола в прихожей, ванной комнаты и гостиного дивана.
Всё это кажется таким невероятно далёким, и даже вспоминается смутно, как будто было только придумано мной, но пережито − никогда.
− Ты будешь кофе или чай? − спрашивает она, нарушая мертвенность звука, и я вздрагиваю от чужеродности её голоса.
− Кофе, − отвечаю, сглатывая пыль в горле.
− Хорошо, − снова говорит она и это похоже на чтение пьесы по ролям в школьном спектакле.
Она заливает кипятком быстрорастворимый пакетик с кофе и ставит чашку на стол передо мной, а затем и тарелку с омлетом, который оказывается совершенно мне без надобности.
Ловлю себя на мысли, что я вовсе не голоден.
Ловлю себя на мысли, что благодаря Мире мне легче справляться с потерей нашего ребёнка. И не потому, что её поддержка неоценима, но её состояние заторможенного существования целиком поглощает мой разум и сердце.
«… − Ты думаешь о том, что они могут узнать, кто отец ребёнка? − лёжа в кровати поперёк меня, накручивая два противоположных конца простыни себе на указательные пальцы, спрашивает она.
− Да, − лениво поглаживая её растрёпанные волосы, хрипло проговариваю я.
− Мне ведь необязательно врать им снова, я могу просто отказаться говорить кто он, ведь так? − Она сдвигает голову вверх по моему животу и смотрит на меня, смешно поднимая в воздух свои обмотанные пальцы. − Не хочу придумывать другого отца твоему ребёнку, − категорично заявляет, глядя прямо в глаза, взглядом прожигая моё сердце…»
− Не мог бы ты привезти сюда мой мольберт с красками? − я отрываю взгляд от своей тарелки и несколько секунд смотрю в лицо сестры, запивающей слова лимонным соком с мятой.
− Я хотела бы порисовать. Здесь тихо, а у меня есть несколько хороших идей.
− Хорошо. Я привезу завтра. − Я откладываю вилку в сторону и допиваю остывший кофе, плотоядно разглядывая упаковку любимого сока сестры.
− Вот и отлично, − почти весело реагирует она, а я хочу предложить остаться с ней на ночь. Я поднимаюсь со стула, удивляясь, почему мы не поменяли мебель в квартире после переезда, прячу собственные тяжёлые мысли от себя.
− Только старый мольберт и старые краски, − говорит в спину, ранит и разбавляет свою пытку лимонным соком с мятой.
− Хорошо, − снова повторяю. Не успеваю ни о чём попросить.
− Тебе уже пора, − добавляет, ножки её стула свистят по гладкому полу, ненамеренно, но этот звук приятней холодности её голоса.
− Да, наверное, − моргаю несколько раз во входную дверь, когда она спокойно доводит меня до неё.
Она провожает меня домой, выгоняет меня из своего… сердца.
«… Я боюсь потерять тебя. Я боюсь − потерять тебя… − это единственное, что повторяли мои губы за полчаса до операции Миры по прерыванию беременности, спустя десять минут после выведения подписи на клочке листа о согласии на эту операцию».
Я не забыл эту мантру и сейчас повторяю её снова, неосознанно, заводя мотор и одёргивая себя от взгляда в окно, чтобы оставить себе хотя бы надежду на то, что в него смотрит женщина, в глазах которой сосредоточена моя жизнь.
Не поехал домой, только позвонил, убеждая родителей, что всё устроил и условия несуществующего санатория более чем просто замечательные. А дверь в квартиру оказалась запертой на двойной поворот ключа, навевая смутные воспоминания, что мы всегда закрывались именно так, когда хотелось побыть только вдвоём. Я открыл её и вошёл, стараясь не издавать больше шума, чем порождал грохот удара ноги о неуклюжий шкаф, захлопывание входной двери и звон связки ключей о кухонный стол. В квартире стоял неприятный запах дезинфектора, однозначно поведавший мне, каким образом моя сестра провела этот день. Всё вокруг сияло чистотой и стерильностью, звучало удручающей тишиной.
Шерстяная обивка дивана в гостиной всё ещё была влажной и отдавала резким химическим запахом, я всё равно присел на него, откидывая голову назад, закрыл глаза, надеясь, что смогу просидеть так достаточно долго, чтобы собраться с мыслями и силами, чтобы покинуть это место до пробуждения Миры в нашей спальне за стенкой.