— У меня не было первой любви.
Я недоверчиво глянул на нее.
Она сказала:
— Честное слово. Мы с Сашей были просто товарищи.
Уже из чистого любопытства я задал детский вопрос:
— Ты что, и не целовалась никогда?
Она глухо призналась:
— Один раз, в девятом классе.
— С кем?
— С одним мальчиком.
— Он тебе сильно нравился?
— Нет…
— Тогда зачем целовалась?
Она ответила тихо, но твердо:
— Это было надо.
К маленькому журнальчику стали стягиваться члены редколлегии. Они шли по коридору, громко, солидно беседуя. Нам со Светланой пришлось выйти на лестничную площадку. Но и там мешал народ.
— Ну, ладно, — сказал я, — будь! Все равно не дадут поговорить. Спасибо, что зашла.
Она не уходила и не прощалась. Я спросил:
— Ну, чего?
— Ты мне так и не ответил, — робко проговорила она.
Но я уже знал цену ее робости.
— Что не ответил?
— Правда ли, что у тебя…
Она так и не кончила фразу.
— Ну, правда, — сказал я. — Только ты не горюй. Вывернусь из–под трамвая!
В этот момент я и сам верил, что вывернусь. В ее присутствии все заботы казались легкими, нарошными, почти детскими, как тот необходимый поцелуй в девятом классе.
Светлана с трудом выговорила:
— Можно, я тебе помогу?
Я улыбнулся:
— А чем ты мне поможешь?
У нее потемнело лицо:
— Я могу больше, чем ты думаешь.
Мимо просеменила пожилая курьерша с кипой гранок. Она была не из нашей редакции. Но и в нашей меня ждали дела.
Я сказал мягко:
— Пока мне просто ничего не надо. Я, наверное, скоро уеду.
— Надолго?
— Месяца на три. Может, на четыре.
— Зачем?
— Так получается.
Она вся словно подалась ко мне:
— У тебя сейчас очень плохо?
Я попытался ей хоть что–то объяснить:
— Очень плохо было. Но прошло начисто. Теперь может быть только очень трудно. А это уже мелочи.
Светлана спросила:
— Тебе обязательно нужно ехать?
— Как получится.
Она попросила все с той же своей настойчивой кротостью:
— Тогда я поеду с тобой, ладно?
Может, это был и детский вопрос. Но он стоил того, чтобы хоть минуту подумать перед ответом.
Но я не мог и не стал думать, потому что у меня все равно не было выбора между «нет» и «да». Ни выбора, ни даже уклончивой формулы «может быть».
Я был весь в долгах. Всем должен — Юрке, Рите, Ире, Сашке, его боссу — курчавому, стремительно мыслящему профессору, выздоровевшей Нине и тем, кто уже не успеет выздороветь. Был должен Женьке, и всем кто мне верил, и Федотычу, который печатает фельетон, и Таньке Мухиной тоже был должен. Долги облепили меня, как гипсовые повязки, я был увешан ими, как носильщик непомерными чемоданами, и тащил их, едва отрывая ноги от земли.
О новых долгах я даже думать не мог…
— Давай поговорим об этом в другой раз, — серьезно сказал я. — Мне сперва надо самому разобраться в своих делах.
Она спросила:
— А когда в другой раз?
— Дня через четыре.
Фельетон должен был идти послезавтра. Правда, газета есть газета, могут и отложить на несколько номеров. Но тогда я ей скажу, чтобы позвонила еще через неделю…
Чуть шевеля губами, она отсчитала про себя четыре дня и сказала, что позвонит в понедельник.
— Давай, — кивнул я.
Я легонько сжал ей плечо, так же легонько оттолкнул, и она пошла вниз по лестнице. Все–таки она была цельная девчонка — даже в таких случаях не оглядывалась…
Федотыч был человек точный. В пятницу, в три часа Танька Мухина принесла уже готовую полосу.
Я развернул ее на столе, и Танька сказала с хвастливой скромностью:
— А ничего сверстана, правда?
Я тоже похвалил верстку, похвалил шрифт заголовок. Фельетон был поставлен хорошо — все прочтут, никто не пропустит.
Надо было хотя бы из вежливости просмотреть его. Но я сразу же почувствовал, что не могу. Фельетон вызывал у меня чисто физическое отвращение, какое, наверное, вызывает у самоубийц револьвер.
— Не торопишься? — спросил я Таньку.
— Не! — Она засмеялась: — Я сказала, к соседке в роддом иду.
— Тогда посидим малость. Роды дело долгое.
Я взял полосу, чтобы идти к Женьке. Но тут мне показалось, что Танька хочет что–то сказать, я даже остановился у двери. Но она отвела глаза, щелкнула пальцем по колпачку настольной лампы и проговорила безразлично:
— Ну и модерняга тут у вас!
У Женьки были люди, и я вызвал его в коридор.
— Помнишь идею Федотыча насчет фельетона? — спросил я.
Он кивнул.
— Так вот он, этот фельетон.
Женька взял у меня полосу, глянул на заглавие, на подпись и вскинул брови: