— В энциклопедии написано, что эта штука длится шесть недель — и все.
— Что «все»?
— Все, — повторил Юрка и пригнул к столу пузатый винный бокальчик.
— Смерть, что ли? — спросил я. Я стал чертовски непонятливым — другого выхода у меня не было.
Юрка кивнул.
— Энциклопедия — великая книга, — усмехнулся я. — БСЭ, тот еще год издания… В Америке и Швеции лейкоз Райта лечат давно, у нас вот уже три года лечит Макагонов…
— В медицинском справочнике тоже написано, что неизлечимо, — сказал Юрка так безразлично, будто предмет спора не имел к нему ни малейшего отношения.
Людочка принесла еду. И пока она ставила тарелки, пока ставила вино, я понял всю нелепость нашего разговора.
Ну, чего я ему вру? Он же не ребенок, да и я не маленький. Все равно через несколько дней его положат в больницу. Так зачем сейчас врать?
Но отошла Людочка, и вековая традиция оказалась сильней меня:
— Когда издан справочник?
— В прошлом году.
— Ясно… Значит, писался лет десять назад. Пока редактировался, пока согласовывался… Насчет издательских темпов можешь спросить меня…
Я снова взял у Юрки анализ, переписал на блокнотный листок и сказал, что завтра покажу знакомому гематологу.
Мы вместе вышли на улицу, прошли до бульвара и распрощались— Юрка пошел не домой.
Утром я позвонил Леонтьеву. Я забыл его телефон, а у Одинцова спрашивать не хотелось, и я долго перебирал бумажки в столе, пока не нашел номер, записанный на обороте старой гранки.
Леонтьев вспомнил меня сразу — он был слишком воспитанный человек, чтобы забывать фамилии. Я объяснил ему, в чем дело, прочитал по телефону анализ, и он сказал, что приятного мало. Впрочем, об этом я уже догадывался.
Я спросил, чем все это может кончиться.
Он ответил:
— Георгий Васильевич, я не считаю себя вправе вас обманывать и успокаивать. Но сейчас у меня нет еще оснований говорить что–либо определенное. Во–первых, могли просто напутать в лаборатории — это был бы лучший вариант…
— Но ведь анализ делали дважды.
— Георгий Васильевич, давайте сделаем так: пусть ваш приятель придет завтра в нашу лабораторию. Я предупрежу заведующую, а потом, кстати, сам его посмотрю. Думаю, что к концу дня анализ будет готов, так что если вы позвоните мне часа в четыре…
Я позвонил Юрке домой и передал все, что надо, а он поблагодарил. Видно, в детстве его здорово лупили за невежливость, и теперь рефлекс срабатывал автоматически — он благодарил даже меня.
Я стал ждать завтрашнего дня. А пока, между прочим, обработал два письма в сатирическую подборку, посплетничал с Д. Петровым о смене правительства в Японии, съел эскалоп в редакционном буфете и договорился с одной знакомой встретиться вечером в Доме журналиста.
Ко мне заходили разные люди. Зашел, в частности, Володя Кубарев, классик. Его рассказ шел в нашей газете, и Володя приходил читать гранки.
— Нинка зовет в Киев, — сказал он. — Денег нет, пишется тут здорово, к осени кончил бы рассказ… А откажусь — обидится.
— Ну, и напиши, что работается здорово, не хочешь отрываться.
Он покачал головой:
— Она убеждена, что мне лучше всего пишется рядом с ней.
— Ну, напиши, что ты в ужасном психическом состоянии, потерял веру в себя, целый день играешь в шахматы сам с собой и так далее. А единственное лекарство от этой болезни — полное одиночество, на месяц зарыться в четыре стены.
Он задумчиво глядел уже сквозь меня, потом сел писать, прочитал мне два варианта, вычеркнул чересчур художественные детали и попросил конверт.
Он бросит письмо в ящик, и все будет хорошо. Он спокойно допишет свой рассказ, Нинка будет довольна, что ее любит человек со странностями, а лет через восемьдесят Володин биограф с трепетом поведает читающей публике, что летом такого–то года молодой Кубарев пережил период глубокой депрессии, вызванный неверием в свои силы и тяжелым психическим состоянием…
Назавтра в четыре я позвонил Леонтьеву. Он сказал, что анализ уже готов, сам он Юрку посмотрел, но лучше бы поговорить не по телефону.
Я спросил:
— Где и когда вам угодно?
— Я, к сожалению, не могу сегодня уйти из института раньше половины шестого, но если вы сейчас свободны…
Стоянка такси была рядом, почти у подъезда редакции. Через десять минут я был в институте.
Я пробежал асфальтированной дорожкой к подъезду старого аристократического особняка — даже обшарпанность его фасада словно бы имела историческую ценность. Но внутри все было разгорожено, все было по–деловому, и даже голая мраморная Афродита, стоявшая между двумя стендами, казалась женщиной на приеме у врача.