— Ладно, — сказал Юрка. — Тогда я тебя попрошу, сделай бумагу с колоссальной печатью одной женщине. Ты ее, по–моему, видел. Помнишь, когда прилетел из Иркутска? Ты тогда домой заходил?
— Заходил.
— Ну, вот это она.
— Хорошая женщина, — сказал я. — По крайней мере, когда спит.
— Она всегда хорошая, — серьезно ответил Юрка. — Фамилия нужна?
— Конечно. Бумага есть бумага…
Людочка принесла все, что мы заказали. Мы выпили. Мы выпили и стали есть. И тут Юрка вдруг заговорил.
— Понимаешь, я все время об этом думаю, — сказал он безо всякого повода и перехода. — Ну, а что делать? Вот уж полгода думаю.
— Настолько серьезный случай?
— Это не случай, — убежденно качнул головой Юрка. — Просто мне единственный раз в жизни по–настоящему повезло. Год назад пришла к нам работать — ведь могли и не увидеться никогда. Ты даже представить себе не можешь, что это за человек. Знаешь, как с ней легко? Она все понимает прежде, чем успеешь сказать.
— Вот бы тебе такую жену, — вставил я, но с усмешкой, тем самым оставляя Юрке выбор: то ли говорить по сути, то ли тоже усмехнуться в ответ.
Он ответил по сути:
— Понимаешь — у нее принцип: никому не причинять зла… Но тут даже не в принципе дело. Ну вот скажи — как быть? Если бы Рита была сволочь… Но ты же знаешь, она хороший человек.
Я кивнул — это я знал точно.
— И потом — Ленка, — сказал он. — Буду бегать к ней каждый день. А взять ее к себе даже и думать не могу — ведь тогда у Риты вообще ничего не останется…
Я подумал о женщине, с которой так легко, которая все понимает, и спросил, что по всем этим поводам думает она. Юрка вздохнул:
— Говорит — пусть все остается, как есть.
В общем–то, все было ясно. Но я знал еще одну Юркину черту, поэтому поинтересовался:
— Врать не тяжко?
Он спокойно, даже вяло провел рукой по горлу:
— Вот так.
— Ладно, там видно будет, — попытался я утешить его. И тут же сердце мое словно окунулось в горячее облако: слишком мало времени вмещало в себя это «там»…
Девочки, сидевшие за соседним столиком, потребили свое мороженое и взяли еще по сто граммов. Они воспитанно подносили к губам ложечки и, разговаривая между собой, выразительно поводили плечиками — отрабатывали женственность. Та, что сидела к нам боком, поглядывала на Юрку, солидно закидывала ногу на ногу и торопливо одергивала взбегающую кверху юбку.
Девчонки не искали знакомства, не кокетничали. Просто им было по семнадцать, их колени уже стали неприличностью, их груди приподнимали платье, как молодые сыроежки лежалую листву… А молчаливый парень, сидевший за соседним столиком, был достаточно молод и достаточно взросл, чтобы принимать его всерьез…
Назавтра я проснулся рано, часов в шесть, и с минуту глядел на серый прохладный свет за окном — глядел без единой мысли, но уже с ощущением беды.
Ни само пробуждение, ни первая, еще бесконтрольная, похожая на позевывание игра проснувшихся мышц сегодня не радовали: сквозь эти утренние мелочи уже проступало все, что мне предстояло днем.
Поэтому я не стал цепляться за последний расползающийся лоскут сна — когда впереди неприятное, лучше идти ему навстречу. Я раз десять бросил вверх и в стороны гантели, съел кусок колбасы, уже дня три одиноко валявшийся в холодильнике, и пошел к Юрке.
На проспекте я мог взять машину, чтобы не искать потом, но не стал: охотиться за такси в сумятице сретенских переулков — не столько забота, сколько радость, и мне хотелось, чтобы сегодня Юрка разделил ее со мной…
Дверь открыла Рита и сделала предостерегающий знак губами. Я кивнул, не вдумываясь, потому что знал все, о чем она могла меня предупредить. Вот она–то откуда знает? Впрочем, да, есть же еще и районная поликлиника.
Я поздоровался с Ритой и поздоровался с Юркой, пожал ему руку, стараясь, чтобы пожатие было не крепче и не дольше обычного.
Рита быстро накрыла на стол и позвала нас. Я не хотел есть, но согласился, ибо она снова сделала тайный знак губами: видимо, мой аппетит тоже играл определенную роль в той атмосфере оптимизма, которой следовало окружить уходящего в больницу Юрку.
Но оптимизма все равно не получалось, потому что одновременно Рита укладывала Юрке вещи, и в их ограниченности, в их нищенской целесообразности так и орала беда. Бритва, мыло, зубная щетка, паста, три пачки папирос — только необходимое! — и еще банка варенья, чтобы подсластить этот безрадостный узелок. Так собирают только на войну, в тюрьму или в больницу, туда, где на всем готовом и где почему–то оставляется человеку эта жалкая нестандартность: свое мыло…
Мы с Юркой пошли искать такси и минут пятнадцать перебирали кривые сретенские переулочки, а навстречу нам попадались разные люди.