Я по–прежнему проводил в больнице почти все свободное время. И это вовсе не было горестным и тяжким долгом. Я лишний раз убедился в том, в чем убеждался и раньше: люди живут везде. И на отгоне, где кругом степь, и на зимовке, где кругом снег, и даже в лагере, где вокруг на годы колючая проволока.
Жили и здесь, в больнице. Все — даже безнадежные. Некоторые знали, что их привезли в больницу умирать. Но человек не может умирать шестьдесят дней. И люди жили свои пятьдесят девять суток, как жили бы пятьдесят девять лет, постепенно приспосабливались к боли, к уколам, к слабости, переходящей в беспомощность, и смеялись, пожалуй, лишь немногим реже, чем смеются на воле, за обшарпанной больничной оградой. Это был не подвиг, а быт. А когда–нибудь подобное предстоит каждому, потому что приспособиться к старости не легче, чем к болезни…
Люди медленно, со вкусом перечитывали Блока, с интересом и участием расспрашивали о жизни молоденьких санитарок, морщили лбы над шахматами, рубились в шашки, в поддавки, проигрывали в домино свои последние дни, азартно слушали футбольные репортажи и торопливо листали «Сержанта милиции» — иногда уходили в последнее беспамятство, не дочитав десяток страниц…
И сам я незаметно втянулся в этот своеобразный мир, принял его законы и изо всех сил резался с Юркой в шахматы, потому что и за месяц до конца ему был нужен честный партнер.
Все это немного походило на последний день в южном доме отдыха, когда человек знает, что день последний, что завтра уже не будет этого моря, пляжа, сверкающей жары, виноградных навалов на базарчике и девушек, бегущих к воде… Но и в последний день не возьмешь всего солнца и не съешь всего винограда. Постепенно человек смиряется, он живет этот день, как жил прежде, и даже садится за пульку, конца которой нет.
Как–то Ира сказала, что хочет со мной поговорить. Мы вышли в парк и сели на лавочку.
— Гош, ты понимаешь, — сказала она, — тут такая история…
Вид у нее был заговорщицкий и чуть–чуть смущенный, как у десятиклассницы, приглашающей на вечеринку. Впрочем, оказалось, что речь и идет о чем–то вроде.
— Тут у одной девочки день рождения, — сказала Ира. — И общем, мы решили собраться… Ты ее знаешь— Нина из третьей палаты.
Нина? Я неуверенно пожал плечами. Я разговаривал тут с разными девушками. Но попробуй запомнить их в больнице, где все на один халат…
— Худенькая такая, у нее очень красивые волосы.
Я не мог вспомнить, и Ира махнула рукой:
— Ладно, не в этом дело, я тебе ее потом покажу… Значит, мы решили собраться, и она хочет, чтобы пришел ты.
Я недоуменно спросил:
— А где собраться–то?
Ира ответила, понизив голос:
— Тут на третьем этаже есть свободный кабинет. Мы уже договорились с Сашей.
— А кто будет? — спросил я, будто речь шла о рядовой субботней вечеринке.
И, будто речь шла о рядовой субботней вечеринке, она стала перечислять, загибая пальцы:
— Ты, Нина, мы с Юрой, Нинина соседка с мужем и Саша со своей девочкой. Восемь человек.
— И Сашка согласился? — спросил я.
— Ну да. Только просил, чтобы по–тихому.
Все–таки Сашка человек!..
Потом мы обсудили техническую сторону дела.
— Юре нужно принести костюм, а девочкам платья, — сказала Ира.
Я удивился:
— Зачем, какая разница?
— Ну что ты, — возразила она, — это же день рождения.
— Ну и что?
Она снисходительно улыбнулась:
— Да ну что ты, Гоша! Знаешь, как девочкам хочется одеться!
Я тупо спросил:
— А как мы протащим внутрь эту уйму тряпок?
— Я принесу в сумке.
— Все сразу?
Она снова улыбнулась моей наивности:
— Конечно нет. Ты с вещами будешь стоять внизу, а и пройду два или три раза. Нам лишь бы внутрь пронести. А погладить можно уже там.
Я испугался:
— И утюг, что ли, потащим?
Ира засмеялась:
— Неужели ты думаешь, что в больнице нет утюга?
Я вдруг вспомнил самое главное:
— Стой! А пить–то им можно?
— Саша говорит — немножко можно. Сухое или кагор.
Я понял, что ничего другого мне не остается, и решился:
— Ладно, притащим. Ты только прикинь, сколько чего надо — колбасы всякой и прочего. А в субботу пойдем вместе и купим.
Она деловито сказала:
— Я думаю, колбаса не понадобится. Вот смотри: я сделаю салат, утку и спеку пирог. Купим еще яблок и сыру. И конфет…
Это было уже свыше моих сил. Я представил себе, как мы с Ирой, перемазанные утиным жиром, обсыпанные крошками, мчимся вверх по больничным лестницам, и мужество покинуло меня.
— Утка–то зачем? — робко спросил я.
Ира уверенно возразила: