— Мне, конечно, будет о чем подумать, Дори, — начал Кайман. — И все-таки…
— И все-таки ты хочешь указывать, как мне жить, — сверкнула фарфоровой улыбкой Дори. — Не получится. Вы оба сказали все, что хотели сказать. Спасибо, что зашли. А теперь — я буду очень вам благодарна, если вы уйдете. Больше нам говорить не о чем.
Внутри огромного белого куба института, распростертый на жидкостной кровати, лежал Роджер. Он лежал так уже тринадцать дней, большую часть времени либо просто без сознания, либо не в силах понять, в сознании он или нет. Иногда он видел сны. Мы знали, когда он видит сны, сначала по быстрым движениям глаз, потом, когда глаза удалили, по сокращениям мышечных окончаний. Кое-что из этих снов было явью, но он не понимал этого.
Мы ни на секунду не спускали с Роджера Торравэя глаз. Пожалуй, не было такого сокращения мышцы или нервного импульса, который не регистрировался бы на каком-нибудь мониторе, а мы преданно записывали эти данные и непрерывно наблюдали за его жизненными функциями.
Это было только начало. За тринадцать дней операций с Роджером было сделано почти то же, что проделали над Вилли Хартнеттом. Но этого было недостаточно.
После этого протезисты и хирурги принялись за такие вещи, которые никогда еще не проделывались над человеком. Вся его нервная система была перестроена, а основные цепи — подключены к огромному компьютеру этажом ниже. Это была машина универсального назначения Ай-Би-Эм 3070. Она занимала полкомнаты, и все равно была недостаточно мощной для наших целей. Этот компьютер был лишь временной подменой. В двух тысячах миль отсюда, на севере штата НьюЙорк, в лабораториях Ай-Би-Эм собирался специализированный компьютер, который должен был поместиться в ранце. Создание такого компьютера составляло, пожалуй, самую сложную часть всей программы; мы непрерывно проверяли и отлаживали все его схемы, даже во время монтажа. Его масса не должна была превышать восьмидесяти фунтов земного веса, наибольший габарит — девятнадцать дюймов. И он должен был работать от аккумуляторов, непрерывно подзаряжаемых солнечными батареями.
С солнечными батареями тоже вначале были немало проблем, но с этим мы справились, и довольно изящно. Минимальная площадь батарей должна была составлять около девяти квадратных метров, и площадь поверхности Роджера (даже после множества модификаций) была для этого слишком маленькой, даже если бы он смог впитывать тусклый свет марсианского солнца всей поверхностью своего тела. Мы разрешили эту проблему, создав пару больших, тонких, как паутинка, крыльев, похожих на крылышки эльфа.
— Он будет выглядеть, как Оберон,[2] - довольно усмехнулся Брэд, увидев чертежи.
— Или как нетопырь, — буркнула Кэтлин Даути.
Они и в самом деле напоминали крылья летучей мыши, тем более, что были угольно-черными. Правда, летать на них было бы невозможно даже в достаточно плотной атмосфере (если бы на Марсе была такая атмосфера): они были сделаны из тончайшей пленки с ничтожной конструкционной прочностью. Но от них не требовалось ни летать, ни переносить значительные нагрузки; единственное, для чего они предназначались, это автоматически раскрываться и принимать те слабые солнечные лучи, которые дойдут до Марса. Задним числом в конструкцию были внесены еще поправки, позволившие Роджеру в некоторой степени управлять крыльями, чтобы пользоваться ими для поддержания равновесия, как канатоходец пользуется шестом. Учитывая все вместе взятое, это был огромный шаг вперед по сравнению с «ушами», которые мы прилепили Хартнетту.
Солнечные крылья были спроектированы и изготовлены за восемь дней; к тому времени, когда лопатки Роджера подготовили к их установке, крылья были готовы к монтажу. Искусственную кожу запустили чуть ли не в массовое производство. Ее столько ушло еще на Хартнетта, на основную «обтяжку», и в резерв, на случай повреждений или конструкционных изменений в ходе проекта, что сейчас новые трансплантаты росли и принимали очертания тела Роджера с той же скоростью, с какой хирурги обдирали остатки кожи, в которой он появился на свет.
Время от времени Роджер приподнимался и осмысленно оглядывался по сторонам, словно понимал все, происходящее вокруг. Трудно сказать, так ли это было на самом деле. Гости — а гости его посещали беспрерывно — иногда обращались к нему, иногда говорили о нем, как о занятном лабораторном образце, наделенном личностью не больше, чем титровальная колба. Почти ежедневно заходил Верн Скэньон, все с большим отвращением глядя на возникающее существо.