Закончив чтение, Мурра не спросила, понравилась ли ему поэма, она только уселась поудобнее на кровати, послав мужу улыбку. Но он, конечно же, сказал:
— Очень милая поэма, Мурра. Твои стихи всегда милы.
Мурра грациозно кивнула.
— Спасибо, Бланди. А как у тебя? Ты что-нибудь написал в отъезде?
Это был прямой вопрос, и он знал, что Мурра требует прямого ответа, столько настойчивости было в ее голосе. Он отрицательно мотнул головой.
— Что, даже политического манифеста?
Он снова мотнул головой, теперь уже с обидой. Но Мурра не отставала. Она засмеялась своим серебристым, всепрощающим смехом любящей жены, который он слыхал так часто.
— Бланди, Бланди! Ну что мне с тобой делать? Ты и не напишешь ничего, кроме кукольных представлений, потому что тебе нужно побыть одному, чтобы создать что-нибудь по-настоящему серьезное. А теперь ты вообще ничего не напишешь, потому что у тебя имеется дом со всеми удобствами… Я не могу понять, что тебе здесь мешает? Но может тебе, пока ты был там, мешал кто-то? Это малышка Петойн отвлекала тебя?
— Спокойной ночи, — ответил он и повернулся на другой бок, притворяясь, что спит.
Но Мурра еще не сдалась. Она вытянулась рядом с ним и легонечко потерлась о его спину, как ему нравилось, или, во всяком случае, он говорил, что ему так нравится. Она размышляла. Часть ее мыслей были заняты тем фактом, что Бланди и вправду не сказал ничего особенного про ее поэму, но в основном она думала про Петойн.
Мурра не могла назвать свои чувства относительно этой девчонки ревностью. Она никогда не ревновала и была далека от этого. Скорее всего, это можно было бы назвать удивлением. И удивляло ее то, что эта девица до сих пор Бланди не надоела. Ведь, помимо всего, он достаточно насмотрелся на Петойн во время съемок «Зимней жены», опять же, в течение двадцати долгих месяцев от Заморозка до Нового Года, двести серий, транслируемых еженедельно. Когда съемки начинались, Петойн даже не достигла половой зрелости, так было нужно по сценарию.
Естественно, тогда между Бланди и Петойн и не могло быть никаких сексуальных отношений. Это произошло позднее. Бланди не признался ей, когда это случилось, но Мурра вычислила, что, скорее всего, это могло быть где-то в промежутке между Новым Годом и месяцем Таяния, когда с приходом холодной весны мир вновь начинал выглядеть привлекательно.
— Бланди? — сказала она мягко, сладким голосом, но и настойчиво. Тот не отвечал, но Мурра знала, что ее муж не спит. — Бланди, я никак не могу понять, зачем она поехала с тобой. Такая молодая девушка, как она должна была отрабатывать свое налоговое время в городе. К тому же, что она думает о своей учебе?
— Она занималась в лагере, — не поворачиваясь, ответил Бланди.
— Это так, но ведь у нее могут быть неприятности, разве не так? Я имею в виду это дело с собакой. Ведь это же был не ее пес. Это была пастушеская собака, слишком старая, чтобы быть пригодной к чему-либо еще. Так почему она не дала сделать эту простенькую штуку, дать ее усыпить, как ей и предлагали?
Бланди помолчал какое-то время, потом ответил:
— Мне кажется, если Петойн что-нибудь или кого-нибудь любит, ей ненавистна сама мысль о том, что это нечто может ее покинуть.
— Понятно, — ответила Мурра. — Да, я поняла.
Уже через мгновение она услыхала мерное дыхание мужа, даже легкий храп, поскольку он и вправду заснул; но она сама еще какое-то время не спала, размышляя обо всем этом.
Несмотря на то, что Мурра тщательно заботилась о сохранении своего общественного имиджа совершенно беззаботной личности, она вовсе не была беспомощной и слабой. Вовсе нет! Там, где это было нужно, она действовала очень быстро, прилагая значительные усилия. Просто она действовала наиболее экономным образом, направляя силу в самые уязвимые места противника.
В данном случае она была уверена, что самым слабым звеном является юная Петойн. И на следующий же день Мурра устроила свои дела так, чтобы побывать в овечьих загонах, зная, что девушка будет отрабатывать там свое налоговое время.
Овечьи загоны были не тем местом, куда бы Мурра стремилась нанести визит. По своим звукам, запаху и виду они полностью соответствовали своему назначению — быть местом для забоя животных, и когда Мурра добралась туда, стрижка и забой были в самом разгаре.
Все прибывшие вчера овцы в основном были мясной породы, чуть меньше по размеру, но более подвижные, чем молочные; правда, их жизнь, естественно, была намного короче. Овцы беспрерывно кружили по загону, ожидая, когда их обстригут, а потом забьют. Мурра слыщала перепуганное блеяние, когда за овец брались стригали и, одну за другой, грубо хватали и валили на землю. Овечья шерсть валялась на земле громадными кучами, иногда она была окрашена кровью, когда громадные ножницы рвали кожу. Голенькие и вопящие овечки бежали затем к ближайшему выходу, где их сортировали молоденьких ярок отделяли, чтобы они снова дали потомство, а старых овец и баранов отправляли на забой.