— Погоди ты с колонией! Может быть, обойдется, В состоянии аффекта ты был.
— Я все равно скажу, что хотел его смерти.
— В таких случаях полагается говорить «дурак», — разразился я в сердцах.
— Умные в таких случаях врут?
— Что матери передать? — спросил я вместо ответа.
— Вы сами сказали.
— Хорошо. Не сбежишь?
— Куда теперь бежать?..
У Ирины глаза поблескивали сухо и отчаянно.
Это я заметил уже в доме, а вначале она снова изучила меня через отверстие в воротах.
— Опять вы?
— Да.
— Зачем?
— Ваш сын у меня.
— Он сбежал от них?!
Этой непроизвольно вырвавшейся фразой Ирина выдала себя, признала, что ночью звонили и сказали многое, но я не спешил осуждать.
— Сейчас расскажу.
Мы быстро пошли от ворот к дому, и когда она отворяла дверь, я и заметил этот лихорадочный блеск.
— Как ему удалось?
Я присел в знакомое кресло.
— Толю отпустили.
— Сами?
— Он признал то, чего они добивались.
Не понял, что промелькнуло у нее в лице, как-то дернулась щека.
— Неужели они посмели…
— Нет, нет, его не мучили, — про пощечину я говорить не стал, — его запугали, схватили среди ночи, завязали глаза, повезли за город. Вы же понимаете, он подросток.
— Да, да. Дальше что?
— Толя не трус. Он решил признаться, потому что не мог допустить, чтобы вы брали вину на себя.
— Пленка у них?
«Разве я упоминал о пленке?» Уточнять, однако, не стал.
— Пленка решающей роли не сыграет. Есть Толино заявление, датированное вчерашним числом.
Это, конечно, пришлось пояснить, чем я и занялся, но по мере объяснения чувствовал себя все более неуверенно — какое, в сущности, значение имеет цвет черта! Ведь произошло все-таки то, чего она всеми силами избежать хотела, сын открылся, он преступник, это главное, а я ей о тонкостях, связанных с чистосердечным признанием толкую.
Но, кажется, я ошибался.
— Это хорошо, — сказала она, когда разобралась.
Вполне логичные слова не понравились мне, старому глупцу. У меня иной образ этой женщины сложился, готовой собой пожертвовать, и вдруг почти радостное — хорошо! Что уж тут по большому счету хорошего! Но я вовремя одернул себя: утихомирься, карась-идеалист, участь мальчика смягчена намного, и это главное, а не твои сантименты, связанные с устаревшими представлениями о материнской любви.
— Это веский аргумент для суда.
— Теперь их пленка потеряла цену.
— Больше того, она работает против них. Похищение, принуждение! Они просто обезоружены.
И, позабыв совсем, что похитителям о добровольном признании ничего не известно, я увлекся.
— Да они и не посмеют сунуться со своей пленкой.
— Как вы сказали? Не сунутся?
Слова эти, сказанные вовсе не радостным голосом, несколько охладили мой порыв, и я вернулся к реальности.
— Я, конечно, только предполагаю.
— Плохо, если не сунутся.
— Почему плохо? — удивился я, но тут же подумал: она негодует на идиотский средневековый бандитизм, она хочет, чтобы насильники разоблачили себя. Однако мне показалось, что опять Ирина как-то не так отреагировала. Мне было трудно разобраться в мыслях этой женщины, хотя я и старался.
— Почему вы обманули Игоря Николаевича?
— Кого?
— Вы знаете. Он спрашивал вас о ночном звонке.
— А… Да, да, конечно.
— Почему же вы не сказали, что звонок был?
— Я боялась.
— Чего?
— Мальчик был в их руках.
— Они угрожали?
— А как же!
— Что они могли ему сделать?
— Да вы с луны свалились! Это же мой сын!
— Неужели вы подумали, что его могут убить?
— Я мать. Я могу все что угодно думать! Если бы вам так позвонили! Ночью, неизвестно кто…
«Разве неизвестно?»
— Вы не знали, кто звонит?
— Откуда?
— Толя узнал его даже с завязанными глазами.
— По телефону мог говорить не он.
«Вот опять! «Кто?» — не спросила. Сразу — «не он». Я больше не верил этой женщине. А ведь я старался понимать и сочувствовать ей. Конечно, мальчик считает, что она предала отца. Но тут юношеская непримиримость, инфантильный экстремизм, откуда в его возрасте разобраться в сложных отношениях взрослых? Да, Черновол представляется ему сейчас своего рода демоном-искусителем, скупщиком дум, а мать со своими жалобами на безденежье — пособником черта-текстильщика. Но мог ли мальчик осознать всю сложность отношений с Черноволом? Отец все больше терял в глазах матери, а искуситель приобретал. Однако измена ли это в прямом смысле слова? Сам муж пишет, что Ирина не знала о его занятиях. Иначе зачем наивные россказни о скачках? А не слишком ли наивные?.. Нет, не давай волю домыслам! Есть факты. Она взяла на себя вину. Сразу, без колебаний. Еще на пристани бросилась на дорогу и крикнула: «Я убила!» Вот факт, а остальное домыслы. И все-таки я уже не верил ей. А может, быть, просто не понимаю? И она может разъяснить». Но она не хотела. Сидела молча.