— Вы сказали про пленку. Вы уже знали?
— Откуда я могла знать? Зачем вы меня допрашиваете? Мало мне следователей?
«В самом деле!»
— Простите. Я не думал, что вам известно о пленке.
— Что значит — известно? Они говорят, я глотаю все, что им взбредет в голову. Откуда мне знать, где правда, а где выдумка?
И тут меня посетила «мазинская» мысль.
Конечно, Ирина не могла знать, правду ли говорят ей о пленке с записанным признанием. Но говорили правду, не на пушку брали, зачем же угрожать, а тем более расправой над мальчиком, который сделал все, что от него потребовали? Больше того, в двенадцать они уже вытолкнули Толю из машины и предупреждать — «не звони в милицию» — было бессмысленно, они же сами собирались доставить пленку в милицию? Нет, что-то не вяжется в ее словах.
Будто читая мои сомнения, Ирина сказала:
— Вам бы в моей шкуре побывать.
Слова эти произвели на меня тоже двойственное впечатление. Конечно, каждый может быть стратегом, видя бой со стороны. И я не имею права судить ее без снисхождения. Она — мать прежде всего. Но разве не сама она поставила мальчика под удар, проболтавшись этому Лукьянову?
— Если бы вы не рассказали Лукьянову про Анатолия, они бы не тронули мальчика, — не удержался я от упрека.
— Лукьянову? Это он вам сказал?
— Что вы! Как он мог мне сказать! Я что, в контакте с преступником, по-вашему?
— Вы его не знаете?
«Опять сдвиг… или притворяется?»
— О чем вы говорите?
— Это же брат Марины-Соковыжималки, а вы их друг!
Я потер виски пальцами.
«Нет, не сдвиг… Вот откуда эта проклятая фамилия, что не пробилась вовремя сквозь память. Ну да… Девичья-то фамилия Мариночки Лукьянова. А я уже к Купченко привык. Значит, это его я с чемоданом у лифта встретил? Ну и ну!»
— Я этому мерзавцу про Толю ни слова не говорила!
— Не говорили?
В голове стучало, и разобраться, где правда, где ложь, я был просто не в силах.
— Хорошо. Вам теперь об адвокате нужно подумать, — сказал я, сознательно меняя предмет разговора.
— Я думаю.
— Нужно убедительно показать психологию ребенка.
— И вывернуть наизнанку мое грязное белье?
— Зачем вы так? Правду говорить придется. Ведь когда вы вину на себя брали, вы уже раскрыли многое.
— Тогда я хоть пострадавшей была. А сейчас?
Не спрашивая на этот раз разрешения и мне не предлагая, Ирина пошла к своему шкафчику. Звякнуло горлышко о стопку. Потом глоток. Потом второй.
— Ничего, мы еще повоюем.
— С кем?
Она посмотрела на меня, не ответила, дождалась, пока чуть порозовели щеки, и спросила:
— А Толя, значит, не пришел?
Вопрос был в лоб. Для того она и выпила, чтобы решиться на него, но и для меня он был трудным.
— Видите ли…
Мне не хотелось бить наотмашь, я хотел смягчить, сказать, что мальчику целесообразнее побыть у меня, что так посоветовал Игорь Николаевич и еще что-нибудь в духе «святой лжи».
Но Ирина пресекла:
— Только не врите.
— Ну, знаете…
— Знаю, что в белье вы уже заглянули. С помощью сыночка. Он сам решил не приходить, сам, я знаю. Так?
— Да.
— Хм!
И снова шаги к шкафу.
— Значит, не отмолила…
— Что?
— Говорю, не отмолила тем, что на себя взяла, жестокий сынок. А отец был мягкий.
«А если он не в отца пошел?..»
— Как же он вас проинформировал?
«Проинформировал» он нас жестко — предала отца. Но этого я сказать просто не мог, я обязан был об их будущем думать, а их впереди трудное ожидало, раны не скоро заживут, кровоточить будут, и я не имел права на них соль посыпать.
— Вы сами говорили, мальчик любит отца.
— А я его со свету сжила?
— Так он не говорил.
— А что же он говорил?
В ее голосе появилась пьяная настойчивость.
— Толя считает Черновола человеком, погубившим вашу семью.
— Поэтому и убивать бросился?
Тут только я сообразил, что они с матерью с тех пор не виделись.
— Он бросился на Черновола, когда тот ударил вас.
Кажется, это прозвучало удачно.
— Толя вам так сказал?
— Да.
— Для суда это хорошо. За мать вступился. Тем более экспертиза побои подтверждает.