— Живут…
— А это мог Санька, а Борис не мог… Мне нужно было за Саньку выходить. Он бы воровал, а я жила нормально. И я бы не была дрянь. Мы были бы одинаковые. Понимаете? Вы понимаете разницу? С Санькой и С Борисом какая разница?
— Кажется, да.
— Ну вот! Я знала, вы поймете, хоть вы и не знаете жизни. Только не обижайтесь. Ну что вы знаете? Литературу? Выдумки? Читаете всю жизнь книжки и думаете, что это в самом деле? «Передо мной явилась ты»? А зачем она явилась, а? Явилась — не запылилась. А дальше что? Вон Анна Каренина всем жизнь погубила. И старику мужу, и Вронскому, а дети? Вы думали? А вы про нее — жертва, жертва… Дрянь она, а не жертва.
Ирина замолчала, может быть, ожидая моих возражений, но я ведь слушать пришел, а не спорить.
— Нечего сказать? А если и я такая? Если и меня муж не устраивает? Но я же не та Анна, я двадцатый век-фокс. Я сама кого угодно под паровоз толкнуть могу, понимаете?
Она часто повторяла этот вопрос, и я соглашался, хотя далеко не все понимал из ее рассказа, если только эту рвущуюся, скачущую речь можно было назвать рассказом. Но на этот раз я не кивнул согласно, а спросил:
— И в воду толкнуть можете?
— Что?
Ирина будто на стену наткнулась, хотя вопрос мой, как казалось, только завершал ход ее мыслей.
— Что? А… вы про это. Я же написала, созналась. Нет, я про свою жизнь. Про жизнь вообще. Вы же жизни не знаете.
— Вы уже говорили. Какая же она, по-вашему?
— Все есть, и всем не хватает — вот какая, понимаете?
— Не всем, — возразил я.
— Не всем?
Она будто удивилась, подумала и сказала:
— Ну, пусть не всем, но не они музыку заказывают.
— Если в ресторане, то не они, верно.
Мне вспомнились слова: «Ущербное вечно терзаемо голодом, и оттого всегда стремится и движется, оно одно в мире действует».
Словно подслушав их, Ирина откликнулась:
— Хочешь жить — умей крутиться.
— Белка в колесе тоже крутится.
— И правильно делает. Все про нее знают. А не умеешь… Михалев не мог и не хотел и докрутился, — заключила она непроизвольным каламбуром. — А что я могла сделать? Вы понимаете, когда человек с каждым днем все больше чужой? Понимаете? Он чужой, а ты получаешься дрянь.
Наступила пауза.
— Хочется выпить, — призналась Ирина, — но нельзя, я написала следователю, все написала, не хочу, чтобы от меня водкой несло, когда забирать приедут.
Я посочувствовал невольно.
— Сегодня вас никто не тронет.
— Откуда вы знаете?
— Поздно уже, — уклонился я.
— А ночью?
— Разве вы такая преступница?
— Значит, ночью не возьмут? Жаль.
Черт побери, но в этом абсурдном заявлении мне послышалось подлинное сожаление.
— Послушайте! Вы отдаете себе отчет?.. Что вы говорите? Скажите прямо — разве вы убили этого человека?
— Я все написала.
— Что?
— Я его ненавидела. Он испортил всю нашу жизнь.
— Мне показалось, что жизнь не сложилась по вашей вине, — возразил я, поддавшись раздражению.
— По моей? Женщина всегда виновата. И муж считал, что я виновата, а почему?
— Я только повторил, что слышал.
— У меня тяжелое состояние. Я говорила о сложных отношениях.
— Закон разберется в ваших отношениях.
— Закон этим заниматься не будет. Для закона важно, кто толкнул.
— Вы?
— Я! Я! А кто же еще? Кто? Толкнула, и он утонул.
— Это еще не убийство. Вы хотели его смерти?
— И сейчас хочу.
— А в тюрьму зачем? У вас же сын! Да что вы, в самом деле! Вы же разумно рассуждали прошлый раз. Вы хотели уберечь мальчика, а теперь что делаете?
Я разгорячился, а Ирина вроде замерла, смотрела широко открытыми глазами, не моргая.
— Вы ничего не поняли, — произнесла она как-то нараспев.
— Понял, главное понял. Вы думаете только о себе.
— Ха! Женщина должна только о других думать, да?
— Женщина, как и все люди, должна иметь чувство ответственности. А вы то радоваться хотите, то страдать, то это вам подавай, то другое. И все по собственному желанию.
— А как вы думаете? Разве человек может думать не о себе?
— Представьте.
Короткий смешок перешел в хохот. Снова запахло истерикой.
— Что с вами?
— Ха-ха-ха!..
— У вас полностью расстроены нервы.
— Вы такой смешной.
— Неужели?
— А вы сами не видите?