— В отеле. Не подходит… Постой, постой, неужели гостиница?
Мазин совершенно серьезно пересчитал буквы и вписал слово в клетки.
— Вот теперь другое дело. Приятно чувствовать себя эрудитом. Ну, с чем пришел? Вижу, не с пустыми руками. Вечно ты мне работы подбрасываешь. Ну, ладно, делись впечатлениями.
Он неохотно закрыл журнал, полюбовавшись напоследок на жирафа на четвертой странице обложки.
— Жираф Петя — достопримечательность зоопарка города Чимкента. Каков? Такой важный, а позволяет себя называть запросто — Петя!
— Жираф большой, ему видней.
— А тебе что открылось?
— Ее нужно лечить.
— Не преувеличиваешь?
— Нет, это серьезно.
И я рассказал, что услышал.
Пока я говорил, Мазин постукивал пальцами по журналу.
— Итак, ты ей не поверил и считаешь больной?
— Что значит — считаю? Это же, извини меня, бред. Разве у нас похищают детей? Да и зачем? Кровная месть? Вендетта? Сицилия или Корсика?
— По-твоему, мальчику ничего не угрожает?
— Наоборот! Состояние матери — вот реальная угроза. Ей нужно как-то помочь… Это сплошь запутавшийся человек.
— В чем запутавшийся?
— В жизни. Я слушал ее и чувствовал собственную вину. Факт, что между воспитанием и реальностью у нас образовался зазор — ой-е-ей! Молодежь вступает в жизнь незакаленной, если хочешь, даже дезориентированной…
Мазин приподнял руку, останавливая мою речь.
— Все правильно. Школьная реформа в центре внимания общественности. Но боюсь, мы сейчас всех проблем не решим. Давай возьмем поуже. Одного человека. Ирину. Запуталась она в жизни, безусловно. Но нужно отделить путаницу в мыслях от путаницы в поступках.
— Легко сказать. Мысли такие, что не поймешь поступков.
— Ничего. Поступки все-таки штука реальная.
— Откуда нам знать, что она говорила реального, а что больное воображение?
— Ну, начнем с малого. Она сказала, ей звонят в полночь?
— Ровно.
— Вот и проверим, позвонят ли сегодня.
Мазин протянул руку к часам, лежавшим на тумбочке у дивана.
— Сейчас я этим займусь, а ты иди домой, а то всю ночь продискутируем. Утром решим, от какой печки танцевать.
Я послушался Мазина, но спал в ту ночь неважно, мерещилось во сне нелепое: люди, которых я никогда не видел и уже не увижу, потому что оба они погибли, — Черновол и Михалев. Оба совершенно взрослые сидели за партой, Черновол в сером — почему-то запомнилось! — костюме и белой водолазке, а Михалев в японской черной куртке на «молнии». А у доски «милая Мариночка» диктует тщательно, почти скандируя, не только слова, но и слог от слога отделяя, помахивая в такт указкой.
Тут прозвенел звонок, и Мариночка положила указку.
— Урок окончен.
Все куда-то исчезли, а звонок продолжался, пока я не сообразил, что это не с урока звонок, а телефон мой надрывается междугородным прерывистым звоном.
В комнате было совсем темно, никакого звонка в такой час я не ждал.
«Ошибся кто-то», — подумал я с досадой.
И ошибся сам.
— Алле, алле, Николай Сергеевич, вы?
Голос показался мне незнакомым.
— Кто это?
— Слышите меня? Это Григорий Тимофеевич. Слышите?
— Да, слышу, — сказал я, стараясь прогнать сон и сообразить, кто такой Григорий Тимофеевич.
— Из Кузовлевки я. Слышите?
«Да это же дядя Гриша!» — наконец дошло до меня, и теперь уже увереннее я крикнул:
— Слышу, Григорий Тимофеевич, слышу!
— Вы спите небось, а тут у нас такая связь, что днем ни за что не дозвонишься, начальство с начальством душу изливает… Так что вы уж извините, а дело не ждет…
Я спросонья подумал, что он это о жатве, но тут тревога кольнула в сердце, и я проснулся окончательно.
— Что случилось?
— Малец пропал, Николай Сергеевич. Не то сам сбежал, не то приехал за ним кто-то…
— Что вы говорите?
— Толька сбежал.
— Куда? Как?
— Не знаю. Не сказал ничего. И вещи не взял. Ничего понять не могу.
— Как это произошло?
— Сам не знаю. Был со мной в бригаде, а потом нету, говорят, в сторону шоссе пошел, а не сказал никому и дома не был… Он что, в город подался?
— Вчера вечером его дома не было.
— А должен бы быть. Он сорвался еще с утра.
— Сорвался? Куда?
— Не знаю. Ребята из бригады говорят, на шоссе «Волга» была. Не то он сам остановил, не то позвали его. Да никто ведь не думал, что он так…
Голос в трубке прервался.
— Григорий Тимофеевич! Это важно…