«Утешил…»
«Верно говорю, Боря. Поверь. Я, знаешь, многое понимать стал. Сначала думал, если голова на плечах есть, значит, и дело будет».
«А как же!»
«Не так, не так, дорогой. Ну зачем, скажем, начальнику подчиненный, который умнее его? Понятно, он твою голову с удовольствием обсосет на десерт. Но я, Боря, мозгами делиться не хочу. Игра «ты начальник — я дурак» не по мне. Я не дурак. Моя голова мне самому пригодится. И друзьям, я надеюсь… А мы — друзья, потому что старая дружба не ржавеет. Ты согласен?»
«Конечно».
А что он еще мог сказать?
«Я так и думал. Дружба — это все, Боря. Тут ни дураков, ни начальников. Правильно я говорю?»
«Точно».
«Вот видишь! Я правильно говорю. И с Ириной все правильно. Только она, конечно, не привыкла. Но это дело поправимое, слушай меня…»
«Что не привыкла, Сань?»
«Ты же сам сказал — видишь, тебе ясно? Мне ясно, Боря. Она привыкла при папе. А ты не папа».
«Я не папа, Сань. Откуда?»
«А голова зачем? А друзья? Моя голова, твоя баранка — две головы. Правильно, Боря?»
«Правильно, Сань. Только не очень я понимаю».
«И не надо, Боря, не надо сейчас. Пошли лучше в хату. За дружбу по рюмочке, а? Правильно, Боря?»
«Правильно, Сань».
Такой был, наверно, контур этого разговора, пока еще очень общего. Крючок был только заброшен, и вряд ли Михалев быстро на него клюнул, пришлось поводить. Сначала один Черновол водил, а потом и не один. Потом и она.
А с ней как?
Наверно, засиделись, и, когда Михалев, начал ронять голову на руку, Черновол предложил:
«Да ты устал, Борька, может, приляжешь?»
«Ничего, ребята, ничего, я в порядке».
«Он всегда так, Сань. Его с выпивки в сон тянет».
«А это хорошо. Дурак напьется и пошел куролесить, а умный прилег, и в порядке. Иди, Борис, не стесняйся. Мне тоже пора».
«Нет, ты сиди, ты сиди, А я, знаешь… у меня рейсы… недосыпаю…»
«Вот и приляг, приляг, я тебе говорю…»
И Михалев уходит, нетвердо ступая и схватившись по пути за притолоку. Потом скрипит диван в соседней комнате, и вслед глубокое дыхание с негромким присвистом.
«Вот уж нализался», — говорит она брезгливо.
«А что? Мужик! Вы к нам больно придирчивы».
«К тебе-то кто придирается?»
«Ко мне никто. Но, между прочим, не тебе об этом спрашивать».
Сказано грубовато, но такая грубость лучше комплимента.
«Что ж ты про нашу жизнь скажешь?»
«Не знаю, как жизнь, а ты еще лучше стала. Рада, что я заехал?»
«Рада. Скучно живем».
«Я вижу».
«А ты?»
«Мне скучать некогда. Я человек деловой».
«Ну, не одними делами живешь?»
«В основном. Первым делом самолеты, а девушки потом».
«Хоть и потом, а есть?»
«То, что есть, не в счет. Старая любовь не ржавеет».
«Не нужно, Сань».
«Что не нужно? Говорю что есть, я привык так, говорю что есть. Разве нельзя?»
«Зачем?»
«Не знаю. Но вижу, ты от жизни большего ждала».
«Ты разве Бориса не знаешь?»
«Знаю. Он спортсмен».
«Когда это было…»
«Я в другом смысле. Таким, как он, тренер нужен…»
«Из меня тренер не получился».
«А я помогу, Ира, помогу».
«По дружбе?»
«Это мы потом разберемся, ладно?..»
Машина между тем свернула на проселок, и нас впервые тряхнуло. Я увидел, что до села, осталось совсем немного, и вдруг устыдился своего воображения. Ну что это я, в самом деле, рисую в голове какие-то малохудожественные картины раннего разложения в семье Михалевых, когда жесткая реальность вычертила уже беспощадный финал: отца нет в живых, совратителя тоже, мать под следствием, а мальчик похищен… Ну что за черт! Как это похищен? Все-таки не Сицилия… Или эти сволочи «Спрута» насмотрелись и эпигонствуют? А впрочем, и до «Спрута», кажется, в «Литературной газете» нечто подобное было описано…
— Игорь!
Мазин оторвал взгляд от степных пейзажей.
— Да.
— Неужели такое может быть?
— Ты об Анатолии?
— О ком же еще!
— К сожалению, Коля, в жизни может быть все, что только мы способны вообразить, и даже больше… Хотя есть момент, который лично меня обнадеживает…
— Какой момент?
— Прости! Считай, что я суеверный. Пока не скажу.
А машина тем временем промчалась в тени пыльных акаций старой лесополосы, посаженной еще в период призыва «И засуху победим!» — и, проскочив деревянный мостик над обмелевшей речкой, въехала в село, где замедлила ход, пропуская женщину, что неторопливо несла воду на неподвижном почти коромысле.
Я подсказал, как подъехать к дому Григория Тимофеевича.
Паники в доме не было, но беспокойство чувствовалось. Достаточно упомянуть, что хозяин был во дворе, а не в поле.