– Тяжело жить с такой потерей,– вздохнув, произнесла баба Нюра, – а где похоронили?
– В Нутренке, я оттуда родом.
– Это в Княгининском районе?
– Да, да, там, только деревни уж не осталось. Церковь каменная уцелела, больше ничего нет. Чистое поле…
– Большая деревня была?
– Ох, да, – оживилась старуха, – и колхоз был, и фельдшерский пункт, и школа, все было! Хорошая деревня была! А у вас тут как?
Баба Нюра с раздражением махнула рукой:
– У нас, как везде сейчас. Стоит с десятка два домов, зажиточных по современным меркам, а остальное все – развалюхи. Да и люди изменились. Раньше в деревне было хорошо – по вечерам люди выходили на улицу, старики и кто постарше на лавочках сидели, пели песни, новости обсуждали, все были на виду и все про всех знали. Ребятишки по улице гоняли прямо босиком, в поношенных штанах и майках. Теперь же понаехали «новые». Понастроили «замки», сидят за высокими глухими заборами, и не знаешь, кто там живет? Бандит или просто предприимчивый человек? И внуков-то страшно теперь одних на улицу отпускать.
– Да…– протянула ее собеседница, – в городе тоже так, на улицу ребятишки одни не ходят, машин тьма тьмущая, людей злых много, а молодежь на нас, стариков, вообще как на умалишённых смотрит.
– Так вы городская?
– Из Нижнего.
– Давно из деревни перебрались?
– Давно. Когда еще молодая была.
– Работы не было?
– Да, нет, почему ж, была. Я учительницей в сельской школе работала, когда мужа своего будущего, Николая, встретила. Он в Княгинино жил. У них семья была зажиточная: отец портной – ходил со швейной машинкой за плечами и обшивал народ в местных краях, а мать с ребятишками сидела. Ребятишек у них человек десять было, и всех кормить было надо. Вот и невзлюбила она меня. Ведь, как-никак, после свадьбы у них лишний рот появился, а на зарплату учительницы много не купишь. А когда Галиночка появилась, совсем я чужая им стала, пришлось мне уехать с Галиночкой обратно в Нутренку. У мамы тогда сестра моя с мужем жила, да трое их ребятишек, потому я комнату снимала у одной местной вдовы.
– А муж что?
–. Муж остался в родительской семье, он человек робкий в душе, во всем матери привык слушаться.
– За другого вышла?
– Нет, – помотала головой старуха и поправила привычным движением платок на голове, – когда Галиночка умерла, я ее похоронила, а ему письмо отправила. Явился он через неделю. Говорит: «Прости меня, Любонька, я это виноват, что Галиночки нашей не стало». А я долго простить не могла. Вот закончу занятия в школе и к маме иду, иду потому, что плохо мне, потому что на квартире пустота, доченьки нет. Прошло несколько месяцев и я все ж простила Николая. Но с условием, что мы в город уедем и будем строить там свою судьбу, насколько сил и ума хватит. Так и уехали. Родили еще двоих детей, почти всю жизнь прожили в коммунальной квартире в деревянных бараках на Караваихе. Комната у нас была всего шестнадцать метров квадратных. Я в детском саду работала, а он в пожарке. Потом, когда уж дочка с сыном в университете учились, нам дали двухкомнатную квартиру, и мы переехали. Вот так и прожили свою простую, а в то же время и сложную жизнь. А вы все время тут жили?
Баба Нюра, прежде чем ответить, развязала котомку, достала хлеб, щедро намазанный маслом и покрытый сыром, и протянула его старухе.
– Поешьте, поди, проголодались тут за ночь.
– Спасибо, – ответила Любовь, беря бутерброд и с удовольствием его надкусывая, – есть и вправду очень хочется.
– Нет, я не из местных, – продолжила баба Нюра, выуживая из котомки бутерброд и себе. – До войны в Староивановке жила. Нашу деревню немцы захватили, мне тогда шестнадцать было. В деревне к тому времени только женщины, старики, да дети остались, мужики на войну ушли. Немцы, гады, заставляли нас их обстирывать, готовить, траншеи копать. Если сопротивляться будешь – расстрел! Тогда мы все жили впроголодь. Пойдешь, бывало, на речку летом, раковин насобираешь и суп из них с картофельными очистками сваришь. Потом наши пришли, и, наконец, свобода! Помню, ведут по улице пленных немцев, а они смотрят на нас так жалобно, воды просят. Нет, не было к ним жалости! Зачем они сюда пришли? Их кто сюда звал?
Я с полком, который нас освобождал, увязалась, устроилась в полевой госпиталь санитаркой. До Варшавы дошла. Много чего повидала… и раненых из-под обстрела выносила на себе, и через ледяную реку вброд перебиралась, лишь бы до бойца добраться. Вот там, в Варшаве, в госпитале, я и встретила своего суженого, Василия. Поженились мы через четыре месяца после Победы и приехали сюда, на его родину. Тут и дом своими руками подняли, и детей родили, Алексея и Ирину. Одно плохо было – муж у меня хоть и рукастый мужик был, при нем в доме все было исправно, но пил по-черному. А как напьется, руки распускал. Бывало, швырнет Алексея через всю комнату, а сынок его так жалобно спрашивает: «Папочка, за что ты меня так?» Я все терпела, думала, ну как же без мужика в доме, да еще в деревне, пропадем! А потом как-то мама ко мне приехала, заходит – а Алешенька четырехлетний сидит, сапоги грязные мужнины чистит и плачет, горько так и тихо. Ириночка маленькая лежит в кроватке, надрывается, кричит, потому что он тогда мне разрешал кормить ее только по времени. Я посуду молча в тазике перетираю. А этот паразит на диване лежит пьянющий, сигарету курит и грозно на всех посматривает. Тогда мама мне и сказала: «Смотри, Анна, мужа у тебя и так, почитай, нет, а детей он сгубит». Развернулась на пороге и уехала. Вот тогда я как прозрела, поняла, что выбил он из меня все силы, извел мой характер. На следующий же день я подала на развод. Он как узнал, озверел, крепко мне тогда досталось. Только как он меня не бил, не отступила я ни на шаг. И развелась, и родительских прав лишила, а дом суд за мной оставил. Через некоторое время он уехал в другую деревню, по слухам, жил с какой-то бабой, да спился совсем и скоро умер. А я стала стараться за двоих. Может, в хозяйстве у меня было теперь не все так гладко, да и деньжат стало поменьше, только в доме покой был, и я тоже отошла.