Когда я спрашиваю сейчас об этом Тимченко, тот грустно кивает головой: было.
- А знаете, что тогда Каргин сказал? Посмотрел на меня, на мои руки, отодвинулся и говорит: нет, Тимур, я с тобой больше не поеду! Эдак ни за что в милицию с тобой угодишь... Да, когда-то друзьями были...
В его словах горечь воспоминания и ощущение прошедших лет и событий, которые развели этих двух незаурядных людей.
- Что вам еще сказать? - спрашивает он меня.- В восемьдесят третьем году мы были на грани банкротства. В восемьдесят пятом мы получили четыре миллиона чистого,- он подчеркивает голосом этот факт,- дохода. И народ к нам снова пошел. Видели объявление на дверях конторы: "Колхоз приема на работу не производит"? Оно висит уже полгода. Это значит, что люди чувствуют себя у нас хорошо и не хотят уходить. Значит, мы сохранили колхоз, сохранили людей, а вместе с тем кое-что еще и приобрели... И перестройку на конец почувствовали. Во-первых, помог нам ВОРК своим образованием, тем уже, что отделил нас от "Севрыбы". Теперь Каргину и Несветову стало труднее нас доставать. Опять же не стало Гитермана. Егоров, его заместитель, как я слышал, тоже на пенсию уходит. С базой флота, можно сказать, уже покончено после того, как Савельев свои корабли увел. Мосиенко там последние дни доживает, в МКПП всяких проходимцев тоже меньше стало - уже дышать легче! Так что я в будущее теперь с надеждой смотрю. Вот вам мой итог по прошедшему времени...
Из кабинета Тимченко мы идем в традиционный обход хозяйства. После всего услышанного меня не слишком интересуют колхозные новостройки - они везде одинаковы; чуть хуже, чуть лучше. В своей жизни я их видел достаточно много, однако не отказываюсь, потому что понимаю: председатель хочет продемонстрировать мне зримый итог его победы.
Он показывает новую АТС с городскими номерами, телетайпы, которые появились в результате все тех же бесчисленных комиссий по проверке, ферму на 200 голов и молочный блок - просторные, светлые, удобные, построенные хозспособом. В "Севрыбе" было издано распоряжение: считать колхоз "Ударник" сторонней организацией, его суда на ремонт не ставить. Пришлось за три месяца создать собственную судоремонтную мастерскую, купить в Ленинграде на аукционе старые, списанные станки. Закрыли для колхозников общежитие - купили списанный корабль, поставили на прикол и устроили там общежитие на 30 человек. Голь, как говорят, на выдумки хитра. Строить котельную было не по силам, не было материалов. Тогда купили старый тральщик, поставили его возле берега, а от него в поселок провели теплоцентраль - проблема была решена. Теперь на очереди 36-квартирный дом, трехэтажный, второй этаж уже достраивается, осенью будет сдан и заселен...
Тимченко показывает, рассказывает, как и что делалось, знакомит с людьми, которые, как мне кажется, с любопытством рассматривают меня, прикидывая, каких напастей ждать после визита писателя, а я все еще во власти предыдущего разговора и тех документов, которые успел просмотреть и прочитать.
Неважное впечатление они на меня произвели, скажу я прямо. Ни о какой принципиальности в том конфликте не могло быть и речи, не по делу он шел! Была склока - злобная, мелочная, как если бы травили зверя, который только и хотел, чтобы его оставили в покое. Вместо разума был азарт, вместо спокойствия - улюлюканье, гиканье, тот шабаш, который предшествует "охоте на ведьм", как выразился Каргин.
А ведь все верно! Неужели и начальник "Севрыбы" подспудно чувствовал, что не делом занимаются его помощники? Ведь все это было не против одного Тимченко - против колхоза, коллектива, который заместитель Каргина грозился "загнать в стойло"! А в чем эти люди были виноваты? Они честно, с полной отдачей сил работали даже не столько на себя, сколько на государство, но в какой-то момент терпение их лопнуло, и они сказали: все, ребята, невмоготу, так мы до ручки дойдем, хотим сами за свои поступки отвечать! Вот и все. Это было их право, записанное в Уставе, огражденное законом, на которое никто не мог посягнуть. И все-таки посягнули! Злобно. Изощренно. Долго и мучительно - совсем так, как год спустя взялись за Гитермана. За того самого Гитермана, который был гонителем "Ударника" и Тимченко. Что это - ирония судьбы или закономерность? Я склонен видеть здесь второе. И в первом, и во втором случае перед нами произвол, разница только в уровнях административной пирамиды и силе молота, обрушившегося на жертву.
Может быть, здесь и надо искать отгадку случившегося? Мы привыкли искать причины, подразумевая под этим тот или иной конкретный повод, подменяя одно понятие другим. Поводом для травли Тимченко и его колхоза был вывод колхозных судов из базы флота, но обвиняли Тимченко в том, что он отказывался слепо подчиняться стоящему над ним начальству. И чтобы обвинение выглядело весомым - а что значит "не подчиняется"? Это его право! - аргументировали якобы имеющимися в хозяйстве нарушениями и "неумением работать с людьми" (это Тимченко-то!). Короче, пытались возвести любую напраслину, ни одно положение которой не подтвердилось. Другими словами, возводили на председателя административную клевету, которая, к сожалению, неподсудна, поскольку оправдывается "выполнением обязанностей", "бдительностью", "руководством" и прочими громкими, однако не имеющими никакого положительного содержания словами. И это было тоже не причиной, а следствием.
Причиной был явственно проступавший административный и хозяйственный произвол, который для Тимченко персонифицировался в Несветове, Егорове и Гитермане, точно так же как для Гитермана через год он воплотился в генерал-майоре Данкове, подполковнике Белом, майоре Понякине и во всех тех, кто его "обрабатывал" на допросах и между ними. Произвол страшен тем, что он превращает человека в зверя, причем не только палача, но и жертву, которой приходится обороняться любыми средствами, понимая, что ни о каком законе не может быть и речи. Никто не придет ему на помощь или придет слишком поздно. После того, что я прочитал в кабинете Тимченко, я мог понять, почему Гитерман мог допустить на какой-то момент причастность к своему аресту Тимченко. Речь шла о жизни и смерти, причем не самого Тимченко, а дела его жизни, всего, что он за тринадцать лет вложил в коллектив и в хозяйство. Только вот мог ли он что-то сделать конкретное, когда его самого трясли работники ОБХСС?
И я спрашиваю Тимченко в упор:
- Юрий Андреевич, как вы думаете, кому мешал Гитерман?
Тимченко останавливается, словно наткнувшись на стену. Сначала он не находит, что ответить. Потом медленно произносит:
- Кому он мешал? В первую очередь нам - "Ударнику", мне лично... А если вы спрашиваете, кому надо было его убрать,- этого я не знаю. Нас, как вы могли убедиться, трясли и давили еще больше года после его ареста, так что выиграли мы от этого совсем мало. Я вовсе не считаю, что он был главной фигурой,- главными были Каргин и Несветов в "Севрыбе", Гитерман только очень ретиво исполнял их приказы. Ну а когда с ним такое случилось, те просто умыли руки. Нет, я на него доносов не писал, если вы спрашиваете об этом, никаких порочащих показаний не давал. Но и жалости к нему, после того что он с нами делал, у меня нет. К его семье - да, к нему - нет!
Вот так. Все по-мужски. У меня нет оснований не верить Тимченко после того, что я сам продумал. А ведь Гитермана кто-то до сих пор пытается "навести" на Тимченко: дескать, это он тебя за то, что ты с ним тогда делал... Кто-то из его былого окружения, из его аппарата, помогавший с Тимченко расправляться и потому опасающийся и для себя возмездия. Прочитать собранные Тимченко документы - можно и поверить. Но только в первый момент. Потому что эти же документы содержат его полное оправдание.
Если бы Тимченко вздумал направить в мурманскую прокуратуру и УВД обвинения против Гитермана как председателя МРКС, в его руках был совершенно исключительный материал, свидетельствующий о хищениях, разбазаривании и прочих грехах базы флота, МКПП и самого МРКС. Сотни тысяч рублей, многократно повторенные в разных вариантах,- это не 499 рублей районного коэффициента, за которые не отвечал ни бухгалтер МКПП, ни его начальник, но которые суд поставил "в строку" Гитерману... Но Тимченко этого не сделал. Хотя, повторяю, открытый против него произвол давал ему на это моральное право.