В тот раз в окно всю ночь падал уличный свет, и когда я внезапно проснулась от короткого, всего лишь, может быть, двадцатиминутного сна, уличный свет померк и на дворе забрезжило утро. Я помню, насколько нереальным было то, что рядом со мной, вернее почти рядом — на раскладушке, придвинутой к моей кровати — спал мужчина. Я приподнялась и стала смотреть на его лицо. Спокойное лицо, казавшееся в синеватом утреннем свете вылепленным из фарфора, было вполоборота обращено ко мне. Я смотрела на него с любопытством, мне казалось, будто он не дышит, и вдруг я почувствовала в себе что-то такое, в чем до сих пор не решалась себе признаться. Я вся пылала от охватившего меня мучительного влечения к этому спящему мужчине; дрожа, как в ознобе, я снова залезла в постель, спрятала голову под подушку, прикрыла изнывавшее от желания тело одеялом, перед глазами все время стояло спокойное и прекрасное для меня в этот миг лицо…
Я торопилась и прохладным поздним вечером оказалась перед окном нашего дома, мне вспомнилось то утро, когда уличный свет, падавший в окно, стал меркнуть, а я украдкой, неведомо для него, смотрела на лицо своего будущего мужа, мучаясь в девственном влечении, и мне захотелось снова, как в тот раз, смотреть на него, наблюдать за тем, как он, с давно потухшей сигаретой во рту, с воодушевлением работает за своим письменным столом, следить за его движениями — быть вместе с ним, не мешая ему, и я подошла поближе к окну, где небрежно задернутые шторы оставили в стекле светлую полоску, чтобы отыскать сидящего за столом мужа, но увидела лишь край кушетки в глубине комнаты и на нем чью-то руку. Женскую руку с длинными тонкими пальцами. На одном из них — кольцо с большим зеленым камнем. Внезапно рука исчезла из моего поля зрения, я стояла, словно парализованная, и чувствовала лишь, как по спине пробегают мурашки, я еще не успела и шага сделать, как снова увидела эту руку. Белоснежную обнаженную руку с красивыми пальцами, бесстыдно обнаженную руку и обнаженное плечо, и я отпрянула от окна, думая только об одном — как можно скорее уйти подальше от этого дома, и внезапно передо мной возникло воспоминание детства: я уже долгое время лежу в высокой, горьковато пахнущей траве, все вокруг залито зеленым светом, перед глазами рыхлая земля, по ней ползет жук в блестящем панцире. Жук уползает, я его больше не вижу, мне кажется, будто его и не было, и я прижимаюсь лицом к земле. Ее сырое дыхание проникает мне в кожу, я боюсь, что в любую минуту ко мне в уши залезут отвратительные усатые уховертки, грязные навозные черви, сороконожки, а я не могу пошевелиться, я уже никогда больше не смогу двигаться, я должна стать землей, плющом, спорышем, лебедой, репейником, чертополохом… Пусть они тогда соберутся вокруг меня, склонятся надо мной с испуганными лицами, умоляют меня, ждут, все еще не решаясь дотронуться до меня, не решаясь заговорить, не решаясь смотреть друг другу в глаза. Я хочу умереть…
— Дорогая, ты что — заснула? — слышу я встревоженный голос мужа.
Нет, я не заснула, я думала, вспоминала, но, услышав заботливый вопрос мужа, перестаю думать, поднимаюсь и иду к воде; я ничего не отвечаю ему, вхожу в море, теплая вода доходит до колен, бедер, груди, я плыву с закрытыми глазами до тех пор, пока передо мной не открывается необъятная синь. Полнейшая тишина. Я набираю в легкие воздух и ныряю, затем вижу: зеленый купол, пузырьки воздуха поднимаются кверху, у купола светлая, похожая на пленку, крыша, несколькими движениями я разрываю эту пленку, надо мной простирается синее лето.
Я устало опускаюсь на махровое полотенце, внезапно всюду масса людей, оглушительная музыка, до меня доносятся визг, крики, смех, ко мне катится мяч, и мой муж говорит:
— Что тебе пришло в голову заплыть так далеко? Могла бы немного и обо мне подумать, я чуть с ума не сошел со страху.
— Хорошо было, — отвечаю я, насмешливо улыбаясь. — Разве я могла думать о тебе, когда мне было так хорошо …
Мы молча одеваемся и так же молча проходим мимо ив к соснам. Мой муж сердит на меня, я чувствую, что должна как-то смягчить свой грубый ответ, попросить у него прощения, но что-то во мне противится этому. Может быть, упрямство, может быть, равнодушие.
— Не мешало бы поесть, — говорит мой муж, и я чувствую, как с каждым шагом, приближающим нас к алюминиевым столикам с голубым верхом, на которых белеют тарелки и бутылки с кефиром, я все сильнее ощущаю голод.