Позднее я очень часто думал об этом полуострове, мечтал когда-нибудь летом приехать сюда, нередко то воспоминание встает у меня перед глазами, я пробовал дать этим минутам какое-то рациональное объяснение, думал о том, что там произошел физический и одновременно символический отрыв от обособленного спортивного братства; я впервые почувствовал себя человеком, частицей природы, а не механическим готовым продуктом… Хотя в действительности такая трактовка не имеет ни ценности, ни значения…
Мой муж пришел в возбуждение от этих воспоминаний, мы уже не идем, а мчимся по улицам, иногда останавливаясь, чтобы спросить дорогу, в конце концов влезаем в автобус, и я понимаю, какое это блаженство — сидеть. Муж утешает меня, объясняя, что автобус повезет нас мимо порта на окраину города к гостинице, где они в тот раз ночевали, это и есть конечная остановка, а оттуда рукой подать до полуострова.
— Потерпи еще немного, скоро будешь лежать на горячем песке столько, сколько твоей душе угодно, я все эти годы мечтал приехать сюда… ведь это же глупо, мы понапрасну теряем столько дней на всякую ерунду и не можем сделать над собой усилие, чтобы поехать туда, куда хотим… А ведь путешествовать — это так просто, — добавляет он со счастливой улыбкой.
Я уже боюсь, что этой поездке не будет конца: мой муж с беспокойством поглядывает в окно, город кончается, справа море и корабли, как будто бы порт, а может быть и судоремонтные заводы, затем мы долго едем равниной.
— С тех пор прошло столько лет, возможно автобус едет теперь по другой дороге, — успокаивает меня муж, но я понимаю, что он взволнован, лицо его растерянно, я почти уверена, что мы едем не туда, съездим зря, вернемся измученные, отправимся в другую сторону, снова заблудимся; ноги болят, туфли жмут, но я стараюсь не хныкать. Из автобуса выходят последние пассажиры, и мой муж спрашивает, конечная ли это остановка. «Конечная», — отвечает шофер.
На автобусной остановке недавно построенный из силикатного кирпича павильон ожидания, вокруг — строительный мусор. С корнем вырванные старые деревья, огромные могучие деревья беспомощно лежат на поле, развороченном бульдозером. В отдалении, за высокой сетчатой оградой наполовину возведенные строения. Рабочие кладут стены. На берег вытащено ржавое судно. На пригорке уцелевшее одинокое дерево. Дерево с зеленой кроной. Мой муж увлекает меня за собой. Спотыкаясь, мы вприпрыжку взбираемся на пригорок. Наверху видим скопившуюся желто-серую грязную воду, которая клином прокладывает себе путь в равнину. И больше ничего.
Я сажусь и снимаю туфли. Ненавистные туфли, волдырь на пальце правой ноги уже лопнул; стертое место покраснело и покрылось темными пыльными разводами. Я снова пробую надеть туфли, но чувствую острую боль. Решаю — лучше пойду босиком. Мой муж изучает окрестности. Молча. Сосредоточенно. Мне страшно оттого, что он может сейчас сказать, и я медленно начинаю брести обратно к автобусной остановке.
— Они здесь все застроили, — говорит он с грустью, — мне кажется, что эта речушка была до автобусной остановки. Может, сходим туда, так, на всякий случай, отсюда близко, — и он показывает на виднеющиеся вдалеке ряды одноэтажных домов.
Я хочу возразить, сунуть ему под нос свой стертый палец, чтобы он, наконец, заметил его, но муж продолжает идти: замкнутый, угрюмый, погруженный в себя, грустный, и мне становится жаль его, хочется утешить, сесть на камень, положить его голову себе на колени, постараться успокоить. Сказать, что человеческая жизнь не может остановиться из-за какого-то его воспоминания, что это воспоминание навсегда останется для него прекрасным, и что если б даже он и нашел тот полуостров, едва ли там было бы по-прежнему хорошо, потому что наверняка этот полуостров кишел бы загорающими, без конца вопили бы транзисторы, под ивовыми кустами валялись бы разбитые бутылки и скверно пахло, а так его воспоминание сохранится нетронутым и чистым.
Я иду вместе с ним мимо домов, вижу грязную сточную канаву, втекающую в море, свисающие через сетчатую ограду ветки вишен с белыми от известковой пыли ягодами, ступаю босыми ногами по острому щебню, и вдруг мой муж замечает, что я разута, и, увидев мою стертую ногу, ужасается, какой он невнимательный, относит меня на руках к водокачке, моет мне ноги, обматывает стертый палец носовым платком; уже стоя в ожидании автобуса, мы обнаруживаем, что солнце закрыли серые тучи, все вокруг потускнело и поблекло, и я говорю: