… голос все дальше и дальше, гаснет, перестает звучать; я слишком рано вернулась домой, я в испуге отскакиваю от окна, не хочу подглядывать, как мой муж обнимает кого-то, отбегаю, ощущаю покинутость, желание поскорее уйти отсюда, все равно куда, ведь можно же уйти куда-то, но внезапно останавливаюсь — у меня еще есть возможность вернуться, войти в дом, влепить мужу пощечину, взять свои вещи и уехать навсегда; еще есть такая возможность, я стою на улице, опершись рукой о планку забора, а затем бегу, бегу от самой себя, ибо боюсь вернуться …
— Почему ты сразу не сказал мне об этом? — спрашиваю я, не в состоянии больше ни плакать, ни смеяться, ни краснеть, ни бледнеть, я ничего не могу, ничего не знаю, в голове крутится где-то слышанная фраза, что о своем муже надо всегда думать плохо, тогда не будет разочарования, если кто-то отзовется о нем нелестно, но, может быть, я сама сейчас придумала эту фразу, чтобы оправдать себя, выплеснула охватившую меня злость и досаду, потребовав от мужа обосновать свое поведение, ту садистскую пытку, которой он подверг меня своим молчанием.
— Но ведь ты же ни о чем не спрашивала, — произносит он, грустно улыбаясь. — Я мог думать, что ты считаешь все это несущественным, к тому же я не знал, где ты провела ту ночь, полагал, что это твоя тайна и ты не хочешь, чтобы я знал, когда ты на самом деле вернулась от тети домой.
Мне хочется зарыться в песок, чтобы никто меня не видел, чтобы меня занесло дюнами и чтобы они поросли ивняком. Мне хочется оказаться вне поезда в лиловом полыхающем вечернем небе, и чтобы в вагоне пустовало одно место, которое доехало бы до Таллина, отправилось вместо меня домой, легло в постель, а я осталась бы вечерним небом, которое, постепенно темнея, окрасилось бы красками ночи. Мне хочется заплакать, но слезы испугались, их больше нет, я смотрю на мужа, вижу в его глазах свой взгляд, и мне жаль себя.
— Ты теперь сама понимаешь, как необходимо нам было это путешествие, — нежно говорит муж, гладя мои волосы, и мне хочется, чтобы он без конца гладил мои волосы и ничего больше не говорил, и тут же я хочу, чтобы он говорил, быть может, за всю свою жизнь я никогда не знала, чего я, собственно, хочу.
— Я отлично представляю себе, что происходило в тебе после того, как ты вернулась домой и в окне, небрежно задернутом шторами, увидела нечто такое, что меньше всего ожидала увидеть… Но пойми меня правильно, ведь на самом деле неважно, был там я или кто-то другой, важно, что за эти дни ты разобралась в самой себе. Поверь, что и мне было нелегко, я терпел эти муки вместе с тобой, пытался разгадать твои мысли, десятки раз порывался рассказать, как все было на самом деле, но благодаря тому, что я молчал, ты отвоевала для нас обоих нечто чрезвычайно важное. Возможно, ты поняла, что твоя любовь выше ревности, освободилась от навязчивых идей, которые все эти годы мучили тебя… Одно время я уже потерял надежду, что ты выйдешь победительницей, видел, что ты чуть ли не презираешь меня, был в отчаянии от того, что своим молчанием совершаю что-то непоправимое … Но не стоит вспоминать об этом. Теперь я счастлив.
Я утыкаюсь лицом в его колени, он гладит мои волосы, я отметаю от себя все мысли, мне хорошо, скоро покажутся огни Таллина, мы приедем домой и уже завтра отправимся на северное побережье, где песчаный берег изрезан заливчиками и полуостровками. Правда, там нет высоченных волн, но ведь и в Паланге мы их не видели.