Эта книга безбоязненной очистительной силы. Она написана без сантиментов, без розовых красок, без срезания острых углов, написана рукой жесткой и храброй. Я закрываю последнюю страницу книги с любовью и к Нибуру и к Канту. Я понимаю, что это не автобиография. Но тот бесстрашный поиск правды, которым один из них занимается по воле другого, соединяет для меня их обоих в некое неразрывное целое, ибо все, что сейчас делает писатель Герман Кант, для меня есть продолжение того бесстрашного поиска правды, который когда-то, больше тридцати лет назад, начал Марк Нибур.
На внутренних клапанах суперобложки немецкого издания этого романа Канта напечатано воображаемое интервью с автором:
— Это автобиографический роман?
— Это роман.
— Вы не пережили того, о чем рассказываете?
— Ну почему же, — пережил в процессе писания.
— Стало быть, все вольно вымышлено?
— Я бы ответил, если б знал, что такое вольный вымысел.
— Почему вы обращаетесь к таким отдаленным вещам, как война и плен?
— Для меня они не отдаленные…
Ответы Канта в этом вымышленном интервью, по-моему, многое объясняют в его романе. Главное — не в мере автобиографичности романа, хотя Кант родился в Северной Германии, хотя ему к концу войны было столько же лет, сколько Нибуру, хотя он пробыл четыре года в плену в Польше. Главное в том, что эта книга о вещах не отдаленных для автора и, добавлю, для нас, его читателей. Эта книга о том, что попытки определить срок давности для вещей, о которых хотят забыть, не состоятельны не только юридически, они не состоятельны нравственно, не состоятельны для отдельно взятого человека, не состоятельны для целого народа, не состоятельны для всего человечества. Попытки заставить себя и других забыть незабытое — это самообман или обман, а если говорить о боли прошлого, то единственное лекарство от нее — это вслух сказанная правда о ней.
Я, пожалуй, не побоюсь вспомнить здесь слова Льва Николаевича Толстого, сказав, что в этом романе для Канта заведомо и с самого начала главным героем была правда.
И только двуединая сила глубоко любящего свой народ человека и непреклонного в своих убеждениях интернационалиста могла подвигнуть Германа Канта на ту бесстрашную правду, которую он написал.
Константин Симонов
Памяти
Эдды Тенненбаум
и Юстины Серп
и
Вере
I
Мать не пошла со мной на вокзал. Она не сказала — почему, а я не спрашивал. Дело было в седьмом часу утра, за две недели до рождества, и даже в поезде было темно.
Я ехал в Кольберг, все шло у меня вкривь и вкось, ни одно мое предположение не сбылось, кроме главного: меня призовут.
Я надеялся, что мать пойдет со мной на вокзал, — она же ходила, когда уезжал отец. Я надеялся, что ко дню моего отъезда созреет кукуруза, потому, видимо, что кукуруза созрела, когда призвали брата, и рассчитывал я попасть в Зеннелагер в Вестфалии.
А еду в Кольберг, да еще зимой. Морозный восток — вот куда меня отправляют, недаром железнодорожник, когда прочел мой призывной билет, скорчил такую кислую мину. В его фонаре было светомаскировочное синее стекло; я и раньше это видел, но только сейчас понял, как безобразит такой свет. Все вокруг было безобразным. Все вообще было безобразным, когда я уезжал; я предчувствовал, что это не к добру.
Невелика была хитрость — я же знал, куда еду. Я ехал на войну, и я уже знал, что это такое. Моя мать тоже это знала; она проводила на вокзал и мужа, и старшего сына.
Думаю, она потому и не хотела больше идти к поезду; ко всему еще, на этот раз она возвращалась бы одна. Так уж лучше ей было остаться одной в нашей кухне.