Телефонист у коммутатора отмечал каждый оборванный разговор изречением:
— Провод рвется — черт припрется.
Что черт прет, мы уже давно слышали, но только, когда среди орудий увидели, что мелькают автоматы пехоты, я отдал себе отчет в том, что попал на фронт.
Испытанный мною страх я давным-давно изжил в воспоминаниях; если же я пытаюсь вновь вызвать его, то удается мне оживить только чувство удивления. Я был удивлен, это я хорошо помню. Тысячу раз я воображал себе войну и себя на войне, но я тысячу раз воображал себя индейцем или изобретателем анилина. Вот в Клодаве я и разглядывал озадаченно то свою красную кожу, то перепачканные синие пальцы. В конце концов телефонист объявил, что у нас есть все основания тотчас убраться прочь с почты, объявил он это, однако, слишком поздно; когда мы хотели выскочить со двора почты на улицу, по другой ее стороне уже катил танк, который остановился у кладбищенской стены. Воняло от него, как от коптящей керосиновой лампы.
— Вдарь-ка по нему! — подсказал мне телефонист, что я и сделал.
Танк затрясся, охваченный белым пламенем, из башни выскочили люди и перемахнули через кладбищенскую стену. Один бросил на ходу ручную гранату, и что-то впилось мне в ногу, что-то раскаленное, как фаустпатрон, которым я сию секунду пальнул. Но бежать мне это не помешало. Я бежал из города, и примерно в том месте, где мы качали насосом воду, меня пустили на танк.
Однако чуть позже он въехал в окоп, в котором следовало застрять не нам, а тем, другим.
Пришлось нам смываться по окопу куда-то в сторону; снег на дне окопа был утоптан, многие уже до нас делали этот крюк, свернув с шоссе. Но потом мы повернули и двинулись параллельно шоссе, кто-то назвал цель похода — крепость Позен.
После двух таких ночей мы от этих ночей осатанели. Фронт уже так далеко ушел от нас, что даже не освещал горизонта.
Сделав привал, мы проспали до полудня, и я видел во сне крепость Позен, что очень и очень смахивала на замок из сказок Гауфа. Затем пошли при свете дня дальше и, петляя по заснеженному пастбищу, увидели над собой зеленый самолет. Я не глядел вверх, я опять, как когда-то в детстве, решил, что, раз я их не вижу, значит, и они меня не видят; но те, в самолете, не придерживались правил детских игр; они наслали на нас грузовик с солдатами, и не успели мы добраться до конца пастбища и до начала леса, как пришлось нам отстреливаться.
Четверым удалось укрыться в лесу, мне в том числе; но трое избрали другое направление, и я остался один.
Я всегда охотно оставался один. Всегда — значит раньше. Так бывало прежде. Дома я охотно оставался один. Оставался один поздно вечером в типографии, когда братец и сестрица Брунсы, дважды по восьмидесяти лет от роду, уже давно лежали в постелях: наборная машина оказывалась тогда в моем распоряжении, я воображал, что на мне зеленый защитный козырек, что я владелец «Техас геральд» и что, напечатав страстное воззвание, включился в борьбу фермеров против ранчеро. Я охотно катался один на велосипеде по маршам осенью, когда на голубоватых капустных полях лежал туман. Я охотно сидел один у Дикзандеровской плотины, сидел там, на самом краю земли, меня обдувал ветер, оглушал птичий грай, и я следил глазами за волнами, бегущими к шотландским фиордам. И охотно оставался один у себя дома.
Но в лесу, за которым предполагалась крепость Позен, в лесу за заснеженным пастбищем, на котором полегли мои товарищи, там я совсем неохотно остался один.
Мне хотелось в крепость Марне, назад, в безопасное место, укрепленное фирмами по продаже семян и зерна, фабричками по квашению капусты и переработке крабов, пивоварней и конным рынком. Мне хотелось перебраться по мосту через канал и захлопнуть ворота, что отделили бы меня от Кольберга, и Гнезена, и Клодавы, и холодного леса перед крепостью Позен. Мне хотелось назад, под защиту стен материнской кухни.
Я зашагал в сторону Марне.
Я лежал под кроватью, да, именно там я лежал. Помнится, под кроватью было пыльно. У меня в уголках рта пыль смешалась с жиром. Я только что ел сало, жареное сало. И пил чай, но вкус сала держался дольше, а тут к нему добавился вкус пыли. И вот я лежал под кроватью.
Я не успел застегнуть ремень; пряжка давила мне в пах с правой стороны. С левой стороны подворотничок обвисал и стелился по полу, к нему я прижался скулой. Я лежал тихохонько, но не отдыхал. Вернее, отдыхал, как заяц, завидевший охотника. Я заслышал охотников, и вот я уже лежал под кроватью.