Выбрать главу

— Хорошо. Вот, глотните.

Крепкий бренди прошиб нос и обжег горло. Тут же стало теплее. Только теперь я осознала, что мерзну, несмотря на мягкий серый плед, которым меня укрыли. Еще глоток, и можно задать вопрос.

— Что случилось?

— Наверное, перенервничали. Вы сомлели.

Я сперва даже не поняла последнее слово. Я — что? А, видимо, я упала в обморок. Со мной такое уже бывало. Школьная медсестра, снимающая с меня бинт, вдруг расплывается и пропадает. На репетиции хора перед рождественским концертом в квакерской школе для девочек — мне шестнадцать, и я валюсь на стоящую ступенькой ниже хористку как раз под «что плачет, изгнан, одинок». И потом, в бостонском аэропорту, когда везла тело Нильса из Мексики и дожидалась, пока гроб выгрузят из самолета.

Разумеется, моим первым порывом было извиниться.

— Простите, — сказала я.

— За что? Вы ведь ангел-хранитель Лео. Смотрите, как он вас обожает.

Джакомо свернулся калачиком на одеяле, уложив голову мне на живот. Веки у него отяжелели, он клевал носом — больших трудов ему стоило вернуть меня из небытия. Лео. Джакомо. Две совершенно разные аллюзии, призванные передать характер этого очаровательного пса. Наверное, в каждом из нас таится целый калейдоскоп ролей, в которых нас видят или хотят видеть окружающие и в которых мы видим или хотим видеть самих себя. Так, например, в глазах влюбленного мы расцветаем, обретая невиданную прелесть в проекции чужого желания. А наш образ во многом зависит от того, под кого мы пытаемся подстроиться. Только потом они перестают хотеть, чтобы под них подстраивались, и что в итоге? Наверное, так можно исчерпать всю палитру образов и остаться бессловесным белым листом. Вот что такое отчуждение — когда теряешь волну, становишься никем, пустым местом. Для Джаком-Лео отчуждение кончилось, он грелся в лучах любви. Переглянувшись, мы с синьорой дружно смотрели, как его смаривает сон. Умилительная картина.

— Мне пора, — сказала я, возвращая бокал с бренди. — Спасибо за доброту, мне очень неловко за причиненное беспокойство. Надеюсь, вы меня простите. Надо еще добраться до гостиницы.

— Если бы мы знали, где вы остановились, Маттео бы уже позвонил. Вы должны остаться, переночуете здесь — не дело вам сейчас одной бродить по людным местам. Аннунциата принесет легкий ужин. Смотрите, на улице уже стемнело. Поужинаете, переночуете. Так правда будет лучше.

Маттео отошел от окна и, пройдя через комнату, встал рядом с синьорой.

Я вдруг смутилась — лежу тут в томной позе, как изнемогающая прерафаэлитская нимфа. Я попыталась приподняться, разбудила Джакомо-Лео, и мы оба запутались в одеяле.

— Нет-нет, я и так вас слишком стесняю. Со мной уже все в порядке.

— Как называется гостиница? — спросила синьора.

— «Гритти».

— «Гритти», Маттео. Мисс Эверетт гостит у знакомых, вернется утром.

Мне отвели комнату с окнами на маленький канал. Но я осталась в одиночестве. Джакомо в инкарнации Лео удалился почивать вместе со своей растроганной любящей мамочкой. Комната мне очень понравилась.

Скромная, небольшая, беленые стены без украшений — если не считать деревянную рамку, очерчивающую небольшой кусок стены. Внутри помещался квадрат старого слоя штукатурки с проступающей фреской. Ложилась я уже в темноте, поэтому рассмотреть изображение получше не вышло. Аннунциата, которая совершенно преобразилась, прислуживая за ужином, — непрестанно кивала и улыбалась подозрительно ласковой морщинистой улыбкой, — проводила меня наверх по узкой внутренней лестнице, бормоча: «Avanti! Avantil», жестом приглашая следовать за собой. С такими же кивками и улыбками она принесла мне чудесную льняную ночную рубашку, а мою одежду забрала — думаю, чистить. Я сломала какой-то неведомый барьер.

Вытянувшись на мягких льняных простынях и уложив голову на подушки, опирающиеся на изголовье, разрисованное розами — невероятным обилием роз, целой розовой клумбой, — я смотрела на темную громаду здания напротив, тоже готического, со стрельчатыми окнами, и размышляла о прошедшем дне, который теперь казался мне сном наяву. Очутиться в этом доме, в этой комнате — событие не рядовое, не из обычной жизни.

После аперитива мы уселись за круглый стол у самых окон и поужинали запеченной курицей со спаржей, приготовленной на гриле, под бутылку отличного белого вина. Беседа сперва напоминала дежурный обмен светскими любезностями, но хорошее вино и вкусная еда сделали свое дело, и разговор потихоньку начал клеиться. У меня сложилось впечатление, что гостей в этом доме принимают не часто. Синьора живет в палаццо уже пятьдесят пять лет, дом достался ей от мужа, графа да Изола, ныне покойного — давно покойного. Она сама не венецианка, а римлянка. Римлянка, поскольку ее родители-британцы перебрались в Рим в начале двадцатых и она там родилась. Мне лично она показалась самой настоящей итальянкой, возможно, все дело в монастырском образовании и воспитании. Сквозь изысканные манеры и доброжелательность проглядывала какая-то потаенная печаль — неуловимая, но глубинная, пронизавшая ее насквозь.