— Слушай, замолчи, а? — прикрикнул на нее отец. — Дай мне с ребенком поговорить!
И мама правда замолчала, отвернулась, достала из сумки журнал и углубилась в чтение.
Из объяснений отца я и половины не понял. Почему Нидерланды лучше Израиля, меня мало интересовало. Меня занимали вещи поважнее: почему родители не сказали мне правду? Когда я спросил отца об этом, он недовольно пробормотал:
— Я не хотел, чтобы ты об этом всем раззвонил. Всегда ведь завистники найдутся.
Его ответ меня не устроил.
Мама выключила свет в купе, взяла меня на колени и крепко обняла. Отец сидел напротив, прижавшись лбом к оконному стеклу. В темноте я мог различить только его силуэт.
Слева от нас с мамой сидел еще один пассажир, небрежно одетый человек средних лет с жидкими светлыми волосами и обвисшими, как брыльки у бульдога, щеками. Он вошел в купе перед самым отправлением, тихо пробормотал: «Хуэ авонт»,[11] уселся и сразу же заснул, откинув голову и открыв рот. Он громко храпел, даже подвывал во сне, как дрель нашего венского соседа, который почти каждые выходные что-то переделывал у себя в квартире.
— Он так всю ночь прохрапит, мы и глаз не сомкнем, — мрачно предрек отец.
— А он специально сегодня в Амстердам поехал, чтобы тебя позлить, — подтвердила мама. — Вот подожди, пройдет год, другой, и сыночек твой будет совсем как ты.
Но я так устал, что даже возражать не мог. Храп нашего попутчика мне нисколько не мешал. Не успели мы доехать до Санкт-Пёльтена, как я заснул на маминых коленях.
На следующее утро я проснулся уже в Дюссельдорфе. Глаза у мамы покраснели. Лицо было бледное, немного опухшее.
— Вот так всю ночь мысли какие-то в голову лезли, сидела, сидела, так и не спала совсем, — сказала она.
— Нечего голову ломать, я для себя уже все решил. Так что выспался на славу, — провозгласил отец.
Наш попутчик тоже проснулся и что-то пробормотал по-голландски. Достал из кожаного чемоданчика термос, булочку с колбасой и две яйца вкрутую. Потом разложил на коленях газету, очистил яйцо, целиком засунул его в рот, откусил кусок булочки и отпил из термоса. Я не мог отвести взгляд от второго, еще нетронутого яйца, которое лежало у него на коленях.
Голландец усмехнулся, подмигнул, взял яйцо и протянул его мне и сказал:
— Ко-ко-ко!
— Нет, спасибо, не стоит! У нас с собой завтрак. Нет, спасибо, не нужно! — запротестовала мама.
Но я уже начал облуплять яйцо, а скорлупу клал нашему попутчику на колени.
— По крайней мере скорлупу мог бы в мусорную корзину бросить, — сказал отец.
— Ничего страшного! — ответил наш попутчик на совершенно правильном немецком, но с сильным акцентом.
— Ты хоть поблагодари господина! — напомнила мне мама.
— Спасибо! — чавкая, пробурчал я.
Попутчик рассмеялся, с любопытством оглядел меня и спросил:
— А вы что, в Амстердам едете?
Родители кивнули и демонстративно уставились в окно.
— В отпуск?
Он, наверное, неправильно истолковал реакцию моих родителей.
Я их опередил:
— Нет, мы уезжаем навсегда.
Мама незаметно пнула меня ногой, а отец вполголоса застонал и покачал головой.
— Ах, вот как? — удивленно переспросил незнакомец.
— Да, потому что мама в Австрии потеряла работу. Теперь мы в Голландию переселиться хотим. Но вообще-то мы из Советского Союза. И в Израиле пожить успели.
Родители в ярости, и это меня страшно радует. Отец нервно зашаркал ногами, мама пнула меня еще чувствительнее.
Наш попутчик свернул жирную газету, но оказалось, что в маленький контейнер для мусора она не лезет. Тогда он подмигнул мне и сунул газету под сиденье.
— Мой папа не хочет жить в Австрии, потому что Гитлер и все главные фашисты оттуда, — продолжал я. — А мы же евреи…
Тут отец вскочил и заорал по-русски:
— Если ты сейчас же не заткнешься, щенок, открою окно и вышвырну!
Мимо проплывали бесконечные зеленые луга, проселочные дороги, обсаженные редкими тополями, и фермы, тоже редкие. Всюду зелень, до самого горизонта. Однообразный пейзаж. Да, здесь из окна падать как-то скучно.
На эту вспышку ярости голландец реагировал добродушной ухмылкой и снова мне подмигнул. Потом извлек из кармана жестяную чашечку.
— Чаю? — спросил он.
Я кивнул.
Родители сосредоточенно смотрели в окно, как будто хотели сосчитать каждое дерево и каждую ферму. Я глотнул и сморщился:
— А можно сахару?
Тут родители одновременно, как по команде, обернулись ко мне.
— Да замолчишь ты наконец? — прошипела мама.
— Идиот! — прошептал отец.
Потом он впервые за все это время посмотрел в глаза нашему попутчику.
Голландец широко улыбнулся и протянул ему руку:
— Ян де Врис, — представился он. — Рад познакомиться.
Отец пожал его руку и в свою очень представился, а за ним и мы с мамой.
— Вы уже бывали в Амстердаме? — спросил де Врис, подавая мне кусочек сахара, завернутый в бумажку с надписью «Кафе Мьюзием».
— Нет.
— О, Амстердам — очень красивый город. Вам непременно понравится. Вена — тоже красивый город. Но, если вы евреи, я вполне понимаю, что вам она не по душе. Ни в Ленинграде, ни в Израиле я, к сожалению, еще не бывал. Все времени нет. Да и денег маловато. У меня ведь в Амстердаме маленький магазинчик, не в центре, правда, так, на окраине. Торгую всякой всячиной. Да вы, может, и не знаете, каково это — в малом бизнесе. Едва сводишь концы с концами. Знаете, вот впервые за много лет в отпуск съездил. На несколько дней, в Зальцкаммергут, в Санкт-Гильген. Горы там чудные, скажу я вам. Таких у нас в Голландии днем с огнем не найти. А потом Вена… Вот, кстати, моя карточка, адрес магазина. Может, заглянете как-нибудь. Все недорого.
Мои родители слушали с мрачным видом, но Ян де Врис не смутился и продолжал:
— Про Советский Союз такие ужасы рассказывают. Какое насилие над личностью, какой антисемитизм… Один мой приятель туда ездил, говорит, все безнадежно. Безнаде-е-ежно… — протянул он. — Все серое, свинцовое, нет спасенья… Но зато это страна высокой культуры, тут не поспоришь…
— Да-да, — пробормотала мама и посмотрела на часы.
— Через два часа будем в Амстердаме, — объявил де Врис.
Мама вздохнула.
— А Израиль наверняка удивительная страна, — продолжал свой монолог голландец. — Это надо же, спустя две тысячи лет еврейское государство возродилось! Один мой приятель, еврей, туда уехал сразу после войны. Всю немецкую оккупацию в подвале просидел. А теперь живет в кибуце, часто в Амстердам приезжает и рассказывает, какое у них там строительство развернулось, у-у-у!
Де Врис как следует отхлебнул чаю, причмокнул, облизнулся и вытер рот рукавом свитера.
— С ромом-то, оно вкуснее, — заключил он и запихнул термос в сумку.
Он зевнул, потянулся, коснувшись кончиками пальцев решетчатой багажной полки над головой.
— Мяу! — пропел он. — Устал, потягиваюсь, как кот.
С каждой минутой этот Ян де Врис мне все больше нравился. И почему только родители так злятся? Непонятно…
— Позвольте задать вам один очень личный вопрос… — Теперь голландец обращался к моему отцу: — А почему вам в Израиле не понравилось? Вы же евреи!
Родители переглянулись и промолчали.
— Папа думал, что там всем счастье раздают, бери — не хочу, и что там все живут в мире и согласии, как братья и сестры, — выпаливаю я.
— Да замолчи наконец! — Взбешенное лицо мамы придвинулось совсем близко. — Что это за чушь! Если ты сейчас же не заткнешься, я тебя отлуплю прямо тут, у него на глазах. Понял?