Мне стало ясно, что лучше и правда помалкивать, а не то произойдет катастрофа.
Де Врис переменил тему. Он разглагольствовал о себе, о своей родине — Голландии — и о жизни в целом. Когда поезд на тихом ходу стал проезжать предместья Амстердама, приближаясь к Центральному вокзалу, я уже знал о нем все. Я знал, что де Врис дважды был женат, что платит алименты на дочь, что сейчас он живет с молодой женщиной, которая, как он подозревает, ему изменяет, что ему сделали две операции — на желудке и на глазах, — что он католик, но в церковь не ходит, что на последних выборах он голосовал за христианско-социальную партию, что налоги в Голландии непомерно высокие, а политики, как и везде, сплошь лживые и продажные, что молодым только бы на демонстрациях кричать, нет чтобы работать, что нельзя было Индонезии независимость предоставлять, но что искра Божья, несмотря ни на что, в каждом, независимо от цвета кожи.
Я взглянул на родителей. Они явно страдали.
Перед тем как проститься, де Врис спросил, есть ли у нас жилье в Амстердаме. Я покачал головой.
— Вот, пансион маленький в пригороде, рекомендую. Очень простенький, дешевый, но чисто.
Де Врис достал из портмоне еще одну визитку и огрызком карандаша нацарапал что-то на обратной стороне. Отец с угрюмым видом сунул ее в карман и поблагодарил, неразборчиво пробурчав что-то на смеси русского и немецкого.
Голландец помог нам перетащить багаж в зал ожидания. Потом он попрощался, хлопнув меня по плечу, и добавил, что я парень смышленый.
— Приятно было с вами поболтать, — добавил он, а потом исчез в привокзальной толпе.
После долгой тряски в поезде пол у меня под ногами покачивался. В огромной толпе мне стало как-то страшно — вдруг задавят? Со всех сторон до меня доносились обрывки разговоров на чужом языке, которого я не понимал. Из громкоговорителя донесся женский голос, коротко, отрывисто объявивший что-то непонятное. Слова на рекламных щитах и объявления на табло почему-то показались мне знакомыми, но понять, что они значат, я не мог.
Мы перешли в зал ожидания, где было потише, но душно и накурено. Тощий молодой человек с длинными, до плеч, волосами нервно расхаживал туда-сюда и курил.
Отец решил, что мы с ним подождем на вокзале, а мама пока поищет в городе дешевое жилье.
— А пансион, о котором дяденька в поезде говорил?
— Кто знает, что это за дыра, еще окажется бордель какой-нибудь. И вообще, после всего, что ты сегодня натворил, сиди и помалкивай. Чтоб тебя и не слышно было!
Потом отец принялся поучать маму: вот какую комнату надо снять, за столько-то и столько-то, с такой-то мебелью…
— Я помню, что с деньгами у нас не густо. Я еще не окончательно спятила. Хочешь — иди и ищи сам!
— Да что ты сразу…
И они стали спорить шепотом, но возбужденно жестикулируя. Через некоторое время мама и правда ушла искать комнату. А я привалился к плечу отца и мгновенно заснул.
— Ю вонт рум?[12]
Я вскочил и открыл глаза. Перед нами стоял молодой человек, который все это время расхаживал неподалеку.
— Ю вонт рум? Ай хэв рум. Вери чип. Вери гуд.[13]
— Нет! — оборвал его отец, но незнакомец не отставал.
— Ю кам виз ми, ай шоу ю. Рили гуд плейс. Онли твенти гилдерс пер найт.[14]
Тут отец встал и произнес по-русски длинную фразу, в которой в весьма нелестном контексте упоминалась мать молодого человека. Меня очень удивило, что отец знает мать совершенно незнакомого голландца и даже собирается сделать с ней что-то странное. Но я уже перестал изумляться тому, что говорил и делал отец. Длинная фраза возымела действие. Либо молодой человек знал русский и решил спасать свою мать, либо и так догадался, что отец у него комнату не снимет. Так или иначе, он вскинул руки, словно защищаясь, и попятился.
— Окэй, окэй, — сказал он. — Ю донт вонт. Ай гоу.[15]
Однако из зала ожидания не ушел и даже опять закурил сигарету.
Я снова привалился к отцовскому плечу и заснул. Мне приснилось, что я куда-то еду вместе с де Врисом. Он глотнул из термоса, а потом протянул его мне. Мне очень хотелось пить, и я тут же его осушил. Это был чай с ромом. Я еще никогда в жизни не пробовал ром. Он приятно щекотал нёбо и отдавал то ли медом, то ли шоколадом. Вдруг поезд резко остановился, я соскользнул с сиденья и упал на колени.
Я стоял на полу на коленях. Отец взял меня под мышки и посадил на скамейку. Потом стряхнул с моих штанов приклеившиеся окурки. Я сразу же снова заснул и проснулся, только когда до меня, словно издалека, донесся мамин голос.
— Да я же тебе уже объясняла, — доказывала она, — это все бесполезно. За такие деньги в центре города тебе даже собачью конуру не сдадут.
— А я хочу в собачью конуру! — заявил я.
— Тебя никто не спрашивал.
— Ну и что нам, по-твоему, делать?
— Так где же пансион этого человека из поезда?
Отец достал из кармана штанов визитную карточку.
— Кёйкенстраат, семнадцать. И где это, интересно?
— План города я раздобыла, — сказала мама.
Спустя почти час, после тряски в трамвае и утомительного марш-броска, мы стояли перед мрачноватым кирпичным зданием пансиона. Над звонком красовалась надпись «Беллен»,[16] и я невольно вспомнил о собачьей конуре.
Маме пришлось звонить трижды, и только потом дверь со скрипом отворилась. К нам вышла женщина лет шестидесяти, с бледным лицом и с сеткой на рыжевато-русых волосах. Она недружелюбно оглядела нас с головы до ног и произнесла что-то по-голландски.
— Мы бы хотели снять номер на двоих… с ребенком, — по-немецки сказала мама.
Женщина подняла брови и затрясла головой.
— Ик вехряйп у нит, — отрезала она.
— На двоих, с ребенком, — еще раз попыталась было мама.
— Ик вехряйп нит, ват у вилт.[17]
— Номер на двоих, дешевый, — повторила мама, показывая ей три пальца.
Женщина задвигала нижней челюстью, как будто что-то пережевывая, помолчала и снова окинула нас скептическим взглядом. По-моему, наше появление ее не озадачило и не насторожило, на самом деле, она даже наслаждалась этой ситуацией. Внезапно я догадался, что она прекрасно понимала каждое слово. Я почувствовал, что она над нами смеется. В ту же минуту, кажется, родители тоже догадались.
— Да она просто прикидывается, я вам точно говорю, — сказал отец по-русски. — Молчит, ничего не отвечает…
— А черт его знает… — Мама, по-моему, тоже была озадачена.
Тут хозяйка пансиона заулыбалась, взгляд у нее потеплел.
— Так значит, вы не из Германии? — спросила она на хорошем немецком, почти без акцента.
— Нет, мы из Австрии приехали, — заикаясь от изумления, пробормотала мама.
— Но вы ведь и не из Австрии родом?
— Нет, из России. Мы эмигранты, — заверила ее мама и покосилась на отца, а он пожал плечами.
— Входите, — любезно сказала голландка и распахнула дверь. — У меня есть для вас недорогая комната. Она вам понравится.
Мы поднялись по узкой крутой лестнице. Было душно, пахло нафталином.
— С войны, — поясняла голландка за моей спиной, — мне по-немецки и говорить неприятно. Но если вы эмигранты из России — это другое дело… Сюда, пожалуйста, наверх, сначала направо, потом налево. Пятый номер. Тихая комнатка, с раковиной, с душем. Туалет в коридоре. Раскладушку для мальчика я принесу. Бесплатно, само собой. Будете платить только за двухместный номер.
Нашу хозяйку звали госпожа Гейскенс, и она уже лет двадцать как овдовела. О своем покойном муже она говорила редко. «В молодости я и получше моего Хриса выбрать могла… — сказала она как-то небрежно, а потом, подумав, добавила: — Но могла и похуже».
Госпожа Гейскенс была строгая и немногословная. Каждое утро она подавала нам в столовой завтрак. Казалось, что накануне вечером она получила печальное известие, и потом всю ночь не спала. Только спустя месяц она стала в нашем присутствии произносить что-то более сложное, чем «да» и «нет». Спустя еще несколько недель она объявила нас «постоянными клиентами», по утрам стала присаживаться за наш столик и рассказывать в телеграфном стиле короткие, по большей части довольно скучные истории о собственном прошлом и настоящем. Нам она никогда никаких вопросов не задавала.
14
Пойдемте со мной, я вам покажу. Очень хорошая комната. Всего двадцать гульденов в день