Но уроженцу Средней Азии нельзя нанести оскорбления страшнее, чем ответить грубым отказом на изысканно-вежливое приглашение на праздник, кому как не мне это не знать! Я же еще в детстве книжку «Забавные истории, веселые рассказы и невероятные были далекого и сказочного Узбекистана» от корки до корки прочел. Мне припомнился обычай кровной мести и семьи, враждовавшие на протяжении поколений или даже целых столетий. Поэтому я выбежал на лестницу, схватил господина Ульяфа, который, не говоря ни слова, уже вышел из нашей квартиры, за рукав и торопливо пробормотал:
— Моя мама ехала в автобусе, а автобус взорвался!
— Типун тебе на язык! — закричал отец. — Ты что, не слышал, что нельзя о таком вслух говорить, что это примета дурная?
Но слова отца меня не обескуражили. Дурную примету я знал всего одну, о которой мама как-то рассказывала: «Если споткнешься, переплюнь три раза через левое плечо: "Тьфу-тьфу-тьфу!" — чтобы не сглазили!» Поэтому всякий раз, споткнувшись, я старался побыстрее переплюнуть через левое плечо: тьфу-тьфу-тьфу, тьфу-тьфу-тьфу, тьфу-тьфу-тьфу! Трижды три, так надежнее!
Когда я объяснил господину Ульяфу, что произошло, тот начал громко, многословно и чрезвычайно витиевато выражать свое сочувствие и скорбь о «тяжких испытаниях, кои не постичь ни слабым человеческим умом, ни душой», объявил, что «следует уповать на милость Господню», и пообещал как можно скорее прислать нам наверх жаркого. Потом он похлопал отца по плечу. Тот вздрогнул, что-то пробормотал и захлопнул дверь.
— Уповать на милость Господню?! — горько улыбнулся он, когда мы снова без сил опустились на диван. — Какая уж там милость…
Опять зазвонили в дверь. На сей раз мы не тронулись с места. Это, наверное, госпожа Ульяф с порцией жаркого из бедного зарезанного барашка, решил я, а отец сказал:
— Открой сам. Я сегодня этих узбеков уже видеть не могу.
Но я покачал головой и даже не встал. Потом я услышал, как кто-то поворачивает в замочной скважине ключ. Ни прежде, ни потом я не слышал звука прекраснее. Никакая музыка ни на одном концерте не вызывала у меня такого блаженства. Теперь я опередил отца, добежал до двери первым, и как сейчас помню: мама меня успокаивает, отец плачет, но меня нисколько не смущают его слезы, хотя обычно слезы родителей меня пугали и вызывали неловкость.
На взорванный автобус она опоздала всего на пять минут и поехала на следующем, рассказала мама. После теракта полиция перекрыла движение на выезде из Ришон-ле-Сиона, и ее автобус долго стоял в пробке. Потом транспорт направили в объезд, по неасфальтированным сельским дорогам. Она еще никогда столько военных и полиции сразу не видела. А потом она произнесла ту же фразу, что и моя учительница: «Мы платим высокую цену за то, чтобы жить в этой стране».
Все это мама рассказывала, даже не присев, стоя в гостиной. Я как сумасшедший носился вокруг нее, трогал ее руки, ноги, гладил ее по темным мягким волосам, от которых пахло так, как может пахнуть только от ее волос. Да, это была она. Живая, невредимая. Вдруг мама засмеялась и спросила:
— А моя старая сумка-то тебе зачем?
Я заметил, что по-прежнему прижимаю к груди сумку, покраснел и прошептал:
— Это я так, играл.
И положил ее обратно на шкафчик у зеркала.
Помню, что родители еще долго сидели на диване и тихо разговаривали, а я вдруг ощутил такую блаженную усталость, что положил голову маме на плечо, закрыл глаза и увидел во сне автобус, съезжавший по траве с какого-то холма… Вдали виднелась яма, за ней — густой лес, а в автобусе люди ехали стоя… Они молчали и все держались за руки…
Снова позвонили в дверь. Я вскочил, выбежал в прихожую и отворил. На пороге стояла госпожа Ульяф со сверкающим серебряным подносом в руках, а на подносе лежал приготовленный по всем правилам барашек. Поджаристая, хрустящая корочка была сплошь усыпана зернышками тмина и перца. Рядом с госпожой Ульяф стоял ее муж и улыбался. Увидев маму, он и вовсе засиял:
— Адонаи гадол! Господь велик! — провозгласил он, привлек к себе отца, обнял его и расцеловал в обе щеки.
Из-за спины господина Ульяфа выглядывали его сыновья, близнецы Давид и Аарон, мои одноклассники, дочь Рахель, немного постарше, и самый старший — Шимон, невзрачный молодой человек, не без смущения уставившийся в пол.
Невеста была выше жениха на целую голову. За ней, держась очень прямо и чопорно, выступал седой сухощавый старик с длинной белоснежной бородой. На голове у него была тюбетейка.
Вся компания с шумом, гамом и радостными возгласами устремилась к нам в квартиру. Господин Ульяф поставил на стол бутылку вина, госпожа Ульяф с невестой захлопотали в кухне и принялись нарезать мясо. Бухарский мудрец, старик в тюбетейке, расположился на диване перед телевизором. Давид с Аароном забросали меня вопросами, а господин Ульяф поздравил маму со «вторым рождением». Отец испытал такое облегчение, что к появлению незваных гостей отнесся вполне спокойно и даже пригласил жениха за стол. Маме пришлось несколько раз повторить, как она опоздала на автобус, а отцу — как он подрался на рынке. А я тем временем набросился на жаркое: меня вдруг перестало смущать, что я ем барашка, которого гладил сегодня утром.
Что было потом, я помню плохо, ведь после обильной еды и глотка вина, который мне разрешили выпить за здоровье жениха и невесты, за маму и за государство Израиль, я почувствовал такую усталость, что заснул в кресле и не услышал торжественную речь бухарского мудреца, которую этот немногословный и строгий старик наверняка произнес, пока я спал.
На следующее утро я проснулся раздетый у себя в постели. Из родительской спальни доносился храп отца, а мама снова уехала на автобусе на работу.
Потом я узнал, что «пир» в нашей квартире не затянулся. Семейство Ульяф вскоре попрощалось: нельзя же надолго многочисленных гостей бросать. Всю ночь, до самого утра, они праздновали, играли на карнаях и сурнаях, дутарах и наях, били в дойры[23] так, что стены ходуном ходили. Танцевали в подъезде, разожгли перед домом костер и жарили мясо, так что всем пришлось закрывать окна. Правда, на сей раз весь этот ночной шум, гам, песни и пляски отца совершенно не возмутили.
На следующий день в школе только о теракте и говорили. На большой перемене ученики и учителя столпились в кабинете директора вокруг крошечного черно-белого телевизора. Показывали похороны погибшей девочки. По канонам иудаизма, умерших хоронят как можно скорее. Раввин читал кадиш.[24] Мама погибшей девочки, красивая женщина лет сорока, стояла у могилы с искаженным болью лицом, покрасневшими глазами и всклокоченными волосами. Когда могилу стали засыпать, она громко вскрикнула, вцепилась в пиджак стоявшего рядом мужа и в исступлении дергала его за воротник, пока не оторвала. Дрожа всем телом, она выкрикивала что-то непонятное, то ли жалобы, то ли проклятия. Отец жертвы, безучастно глядевший на все происходящее, обнял ее, все так же безучастно глядя в пространство. Она оттолкнула его и обеими руками вцепилась себе в волосы. Другие скорбящие кинулись к ней, пытаясь хоть как-то утешить. В конце концов ее увели.
— Полиция, армия и службы безопасности разыскивают террористов, — сообщила телеведущая. — Имеются достаточные улики, позволяющие установить их личность. Их арест — лишь вопрос времени.
Учителя и ученики слушали и молчали. Прозвенел звонок, но никто даже не шевельнулся.
Никто из нашего поселения во время теракта не погиб, и это можно было считать чудом. Однако обстановка накалилась, и на какой-то перемене я впервые услышал, как несколько учеников постарше скандируют призыв «Мавет ле аравим!» — «Смерть арабам!». Они выстроились у школьного забора и хором орали свой девиз, словно бросая вызов воображаемому врагу. Ни одного араба на улице видно не было.
На уроке учительница объяснила нам, что такое говорить нельзя.
— Не все арабы — террористы, — подчеркнула она. — Среди них тоже есть достойные люди. Я нескольких арабов лично знаю, и все они — законопослушные граждане Израиля.
23
Традиционные узбекские музыкальные инструменты, примерно соответствующие лютням, свирелям, мандолинам, флейтам и барабанам.