— Йоред — тот, кто бросает свою страну, Израиль. Теперь и ты будешь йоредом. И почему только твои родители так поступают? Ты ведь мог стать достойным израильтянином. Возможно, даже сумел бы что-то сделать для нашей страны. Разве ты не знаешь, что трусливо бежать, когда другие строят, укрепляют и защищают еврейское государство, — это позор? Твоя жизнь принадлежит не только тебе.
Учительница была совсем молоденькая. В голосе ее звучала убежденность, не допускавшая никаких возражений. Я сидел, уставившись в пол, и чувствовал, как щеки и уши у меня начинают гореть. Больше всего мне хотелось укусить учительницу за тоненькую руку, на которой поблескивало серебряное колечко. Но, взвесив все «за» и «против», я не стал ее кусать, а выпалил все, что изо дня в день повторял отец.
— Твои родители не иначе как полагают, что судьба им что-то должна, — сухо произнесла учительница, выслушав мои объяснения. — Израиль не виноват в том, что в Советском Союзе вы страдали от антисемитизма и бедности. И потом, не одни вы страдали, некоторым даже хуже пришлось. Мои родители в первые годы существования нашего государства еще в палатках жили, и ничего, сохранили бодрость и веру в завтрашний день.
Жить в палатке мне не очень хотелось, тем более что водопровода и туалета в палатках чаще всего не бывает.
От этих воспоминаний меня отвлек мамин голос:
— Твой отец — идиот, — услышал я. — И вот смотрю я на тебя и думаю иногда, что и ты не лучше. Ты иногда такую чушь несешь или вытворяешь такое, что я со стыда готова сгореть, вроде как сегодня, в Толстовском фонде… И вот смотрю я на тебя и спрашиваю: «А что если тебя в роддоме подменили?» Но ты хоть в этом не виноват, и вдруг еще вырастешь и поумнеешь. А вот отец твой уже взрослый, и подменить его не могли. Теперь еще в Аргентину рвется, а там черт знает что творится, у власти хунта, нищета сплошная!
— Ну, не такая уж она и нищая, — возразил отец. — А правая диктатура все равно лучше коммунистического режима. Хунты приходят и уходят. Вот Союз уже полвека существует, и явно еще целый век протянет, никак не меньше. А в Аргентине, глядишь, через годик-другой хунту сменит демократия.
— Ты даже не знаешь, принимают ли аргентинцы вообще иммигрантов. Кстати, чур, я к ним в консульство не пойду. Делай все сам. А язык к тому же какой противный… Слышала как-то испанца — трещит, как пишущая машинка, да еще вместо «ш» «с» вставляет…
— Испанский — язык Сервантеса.
— А мне Сервантес до лампочки.
Я не стал дальше слушать, вернулся в комнату, закрыл дверь на балкон и открыл свой «книжный чемоданчик». Он стоял у моей постели — маленький, темно-синий, со стальными защитными пластинками на уголках.
То, что этому чемоданчику вообще позволили сопровождать меня в Италию, можно было считать почти чудом.
— Мы только самое необходимое берем, — возмущалась мама, — а ты со своими книгами расстаться не можешь, хотя уже до дыр их зачитал и наизусть знаешь.
В книгах, которые присылала мне в Вену, а потом в Израиль бабушка, рассказывалось о светлом мире юных пионеров, о морских приключениях, о путешествиях на санях по сибирской тайге, о подвигах революционеров. Само собой, я тогда уже прекрасно знал, что это все выдумки, а то и вранье. Однако от блаженства, которым меня переполняло их чтение, я никак не хотел отказаться. Маленький партизан, в одиночку берущий в плен целую немецкую дивизию, был моим кумиром несмотря ни на что.
— Ну, ладно, — сдалась мама. — Уложи в маленький чемоданчик, но отбери только самые любимые. До Рима, так и быть, можешь их довезти.
Я открыл книгу о маленьком партизане. «Саша притаился в кустах, — читал я. — В нескольких метрах от него, на лесной тропинке в лучах рассвета поблескивали каски фашистов. "Ну, подождите, убийцы, сейчас я вам покажу", — прошептал Саша, ловко срывая кольцо последней гранаты…»
Дальше я читать не смог. Буквы расплылись у меня перед глазами. Я невольно снова вспомнил последние недели в Израиле и, самое главное, своих одноклассников.
Вот, разумеется, Дима… Я мог говорить с ним по-русски, а не мучаться, подыскивая слова на иврите… Вот толстяк Даниил… Его все дразнили «жирная задница», а он парировал насмешки чувствительными ударами в солнечное сплетение и таким образом снискал некоторое уважение. Вот Ариэль, лучший ученик в классе… Он когда-то подговорил меня закидать камнями старого араба, и мне, как вспомню, до сих пор стыдно… Вот Тимна… Она изящным жестом разглаживала юбку каждый раз, когда садилась за парту… Вот Иуда, замкнутый тихоня… Он однажды смертельно обиделся и чуть не заплакал, когда ему сказали, что у него расстегнута ширинка…
Отношения с одноклассниками у меня с самого начала сложились напряженные. Прежде всего мне бросилось в глаза их непонятное отвращение к христианству и к христианским символам. Первым камнем преткновения стал мой медальон на цепочке. Странно, что никто за эту цепочку не дернул, с шеи у меня медальон не сорвал и не показал его с торжеством всему классу, подняв повыше, так, чтобы я за ним подпрыгивал и не мог дотянуться. А ведь это был всего-навсего безобидный кулончик — знак Зодиака, который мама подарила мне на день рождения, почему-то решив, что он мне понравится. Посеребренная сталь, дешевая штамповка. Я им совсем не дорожил.
Почему я упрямо отказывался показать эту безделушку своим злорадным одноклассникам, я и сам не до конца понимаю. В любом случае, вскоре пронесся слух, будто я ношу на шее крест, как самый что ни на есть отъявленный гой. Все только и говорили: «Ну да, конечно, он же гой, не еврей, мы всегда знали». А чего еще от меня ждать, я же не такой, как все, я даже не обрезан!
Туалет, бетонную будку во дворе, я обходил за версту, вместо этого бегал в кусты за школой, потому что в первую же неделю на большой перемене меня подстерегли там тихоня Иуда и парочка его дружков. Пока эти двое на меня навалились и прижали к стене, Иуда показал мне тупой кухонный нож и объявил, что сейчас он чик-чик — и все лишнее уберет.
— Такая маленькая операция, даже больно не будет!
Потом они шумно заспорили, кто из них будет делать чик-чик.
— Я, у меня лучше получится, это же мой нож, — уверял Иуда.
— Да что ты в этом понимаешь, — возразил другой мальчишка, постарше. — Вот мой отец — раввин, он это как на конвейере делает… Я сам тыщу раз видел. Ты только испортишь все, неумеха!
— Да плевал я на твоего отца, а тебе щас по морде дам!
Я воспользовался разногласиями в стане противника, рванулся, стукнул кого-то наугад и услышал вопль. Я хорошенько кого-то пнул, потому что меня тут же выпустили, и я кинулся прочь из будки. Впоследствии я старался не терять бдительность и все время быть начеку: кто знает, что еще моим одноклассникам в голову взбредет?
— Ты что, и правда носишь крест? — спросила учительница.
Я все рассказал, и вскоре вся школа знала правду. Все по очереди подержали кулончик в руках, удивляясь, что это не шестиконечная звезда Давида. Но хорошо хоть не «слав», крест гоев.
«Крестофобия» и в остальном отдавала мракобесием. Ну почему, например, мы на уроках математики вместо обычного знака «плюс» рисовали в тетрадях перевернутые буквы «т»? Почему мои одноклассники, как один, испуганно вскрикнули, когда на уроке рисования, силясь изобразить дом, я провел крест, чтобы обозначить оконный переплет? Ну чего кричать-то, я всегда так делаю! Окно — что, христианский символ, что ли? С каждым днем во мне росли подозрения. Когда однажды мы с родителями поехали в гости в Рамлу, город побольше на полпути между Иерусалимом и Тель-Авивом, и я увидел там церковь, гордо выставлявшую на всеобщее обозрение крест, то был страшно удивлен. Разве это в государстве Израиль не запрещено?.. Родители надо мной смеялись.
За несколько дней до отъезда в Рим я совершил большую ошибку: рассказал одному однокласснику, что уезжаю. Тот меня обругал и обозвал «йоредом». Вскоре слух об этом разнесся по всему классу. «Йоред! Сукин сын! Гой! Сволочь! Фашист!» — обрушилось на меня и справа, и слева, и сзади, и спереди. Тихоня Иуда плюнул мне в лицо, и тогда я забился в дальний уголок двора и выбрался только после того, как прозвенел звонок к уроку.