Через несколько дней мы уехали. Родители без меня приняли решение вернуться в Вену. На прощание синьора Кармен обняла меня, снова назвала «своим бамбино» и подарила маленького плюшевого медвежонка. Медвежонок был бурый, с голубыми стеклянными глазками. Я вежливо поблагодарил, но играть с ним, разумеется, не собирался. В конце концов, я же был уже большой. Синьор Кореану пожал отцу руку и сказал: «Надеюсь, в следующий раз вы сюда в отпуск приедете». И все рассмеялись.
На вокзал мы шли, соблюдая раз навсегда заведенный порядок. Впереди, пыхтя, тащил два тяжелых чемодана отец. На спине у него, как обычно, расплывались пятна пота. Чуть позади несла маленький чемоданчик, рюкзак и дорожную сумку мама. За ней трусил я с маленьким рюкзачком и двумя полиэтиленовыми пакетами, набитыми едой. Напротив продавала свои пироги Зинаида Борисовна. Вид у нее был усталый. В нашу сторону она даже не взглянула.
Если бы мои родители знали, что всего через несколько недель американские власти по настоятельным просьбам итальянского правительства и римской мэрии в рамках однократной гуманитарной акции дадут всем русским эмигрантам в Остии въездные визы, то, само собой, остались бы в Италии.
Ночью, в венском поезде, отец говорил и говорил без умолку. Он повествовал о своих планах, о том, что Вена будет лишь короткой остановкой на нашем пути, что он не из тех, кто сразу опускает руки, что его ждут США или другая страна, где ему и его семье уготовано лучшее будущее. С каждым часом сгущался за окном мрак, и с каждым часом воодушевление отца перерастало в эйфорию. Глаза у него покраснели от усталости, щеки в тусклом свете вагонной лампы словно ввалились, в лице не было ни кровинки — он напоминал революционера, стремящегося изменить мир. Он уверял, что сейчас для нас начинается новая жизнь, что Рим был лишь отступлением от главной темы, что все мосты сожжены и что к прошлому, то есть в Советский Союз и в Израиль, нет возврата. «С прошлым покончено навсегда! Мосты мы построим новые!» — воскликнул он так громко, что я вздрогнул и очнулся от полудремы. И, точно в подтверждение его слов, этой же ночью в Вене обрушился мост Райхсбрюке.[34]
VII. Стройки
Своей успешной школьной карьерой я во многом обязан Гёте, а точнее его знаменитому раннему произведению «Страдания молодого Вертера». Я эту книгу не читал, только однажды, когда мне было десять, пролистал и решил, что она скучная, неинтересная и вообще какая-то странная. «Вертера», тоненькую желтенькую книжечку издательства «Реклам», я нашел на коричневом деревянном сидении в городской электричке, когда ехал на площадь Карлсплатц посмотреть, как строят самую большую в городе станцию метро. Просторную, окаймленную роскошными зданиями площадь в ту пору как раз уродовал глубокий котлован, на дне которого вздымались бетонные опоры.
С тех пор как, по пути заглянув в Остию, мы вернулись из Израиля в Вену, я методично объезжал все городские стройки подряд, пользуясь тем, что школьникам полагается бесплатная карточка. Зачарованно следил за тем, как меняется город и как мрачные доходные дома рушатся под натиском бульдозеров, экскаваторов и скреперов. Наружные стены с торчащими деревянными балками и полусгнившими перегородками, на которых кое-где еще шуршали под ветром остатки обоев, огораживали толстыми тросами. Оглушительно завывали двигатели. Мощный удар — и столетние здания, с комнатами, загроможденными хламом и усеянными осколками битой посуды, с вонючими общими уборными и с разбитыми лестничными ступенями, с грохотом обращались в прах и медленно оседали в облаке пыли. Но больше всего меня пленяли строящиеся станции метро, которому предстояло сменить дребезжащие вагоны городской электрички. Цветными фломастерами я отмечал на карте будущие линии подземки и бесил родителей бесконечными рассказами и объяснениями.
— Отстань, мне не интересно, — ворчал отец. — Буду я еще тебя слушать. Можно подумать, мне делать нечего.
Зато мама делилась интересными историями о строительстве ленинградского метро. Днем и ночью через город шли колонны тяжелых грузовиков, и в конце концов жители районов, где велось строительство, все поголовно стали мучаться хронической бессонницей.
Правда, и метро пустили быстро, всего через три года.
Честно говоря, меня радовало, что в Вене так быстро не строят. Я собирал свидетельства отдельных этапов: вырезал из газет статьи, скрупулезно указывал дату и аккуратно хранил в ящике письменного стола.
— А сын-то у тебя, по-моему, аутист, — замечал отец.
— А тебя это удивляет?
— Никакой я не аутист! — возмущенно протестовал я и тут же спрашивал: — А что это вообще такое?
— Пусть тебе отец объясняет.
— Нет, у мамы лучше получится.
Но я быстро забыл это странное слово и уже ехал на очередную стройку. Во время одной из таких поездок я и нашел в трамвае книгу.
Сведения о жизни и творчестве Гёте во вступительной статье вполне могли когда-нибудь пригодиться. Вот пьесу, в которой собственной персоной появляется дьявол, я бы почитать не отказался. А эпистолярный роман о любви, в котором герой еще и самоубийством кончает, — по-моему, просто чушь какая-то. Ну кто в здравом уме с собой покончит из-за женщины? Но однажды на уроке немецкого «Страдания молодого Вертера» сослужили мне неплохую службу.
Наша учительница, неизменно одетая по моде, вряд ли могла привить детям любовь к немецкому языку и литературе. Зато научила худо-бедно писать без ошибок, правила грамматики соблюдать и выражаться по-человечески.
— Вот вырастете, — поясняла она, — тогда и будете с грамматикой обращаться несколько вольнее, чем сейчас. Некоторые писатели и журналисты, например, так делают. А пока вы в школе, будьте любезны придерживаться правил. Впрочем, вы даже элементарные правила нарушаете, повелительное наклонение усвоить не можете. Например, пишете: «Едь на трамвае!» Ну, разве это правильно, а, Майер? Это, между прочим, из твоей домашней работы.
Ханс Майер, верзила с круглым веснушчатым лицом, закатил глаза и что-то возмущенно пробурчал. То, что так нельзя, его явно мало волновало.
— Ну, и как правильно? — спросила учительница.
Майер помолчал, ухмыльнулся и опустил глаза, а девочка с первой парты радостно и уверенно выкрикнула:
— Ехай на трамвае!
Тут уж учительница по-настоящему разозлилась и стала язвить:
— Господи, да чему же вас только в начальной школе учили? Учителя там точно не перетрудились… — презрительно сказала она и добавила: — Да уж, придется с азов начинать. Спасибо, что хоть читать умеете.
Потом она снова заговорила о поэтах, которые, в отличие от нас, бездельников, могут вольно обращаться с грамматикой, и наконец задала вопрос:
— Кто-нибудь хоть одного немецкого писателя знает? Хоть одного, невежды? Когда я говорю о писателях, то хочу удостовериться, что вы хоть понимаете, о ком речь.
Она прошлась между рядами, обводя нас испытующим взглядом и ритмично постукивая острыми каблучками по паркету.
Молчание.
— Что, никто не знает ни одного писателя?! — простонала она.
— Гёте? — предложила девочка с первой парты, на сей раз не столь уверенно.
34
Райхсбрюке, один из главных мостов Вены, соединяющий берега Дуная, обрушился в ночь на 1 августа 1976 г.