— Молодой Вертер страдает из-за Флориана, — не отставал наглый Ханс. — А в России что, все гомики? А у Флориана в штанах вообще что-нибудь есть?
— У него-то есть, а вот у тебя точно нет, жирный тупой педик! — огрызнулся я и сразу же сам на себя разозлился. Ну что толку с таким идиотом связываться?
За этим последовала незамедлительная расплата. Я вдруг задохнулся, согнувшись пополам. Это Ханс ударил меня в солнечное сплетение.
— Эй ты, русский, не наглей! — процедил он.
Фриц Венглер, прыщавая малявка в очках в роговой оправе, захихикал, повторяя:
— Русский, не наглей! Русский, не наглей! Врежь ему еще!
Теперь уже со всех сторон неслось;
— Русский — он какой-то странный, он женат на Флориане, чуваки, да он же гей! Русский, русский, не наглей! Поддадим ему скорей!
Флориан, сидевший со мной за одной партой, заплакал.
— Сволочи вы все, — рыдал он.
— Беги, утешай женушку, — запищал фальцетом Фриц Венглер.
Я вскочил и бросился на него, но тот сразу спрятался за спиной Зетерки.
— Что? Маленьких трогать? Трус!
И Ханс дал мне оплеуху. Весь класс заулюлюкал. Я закрыл лицо руками.
— А давайте мы русского со стройки сейчас на кирпичи разберем! — крикнул кто-то.
Уж не Майер ли, которому учительница немецкого всегда ставила меня в пример?
— Юный Вертер страдает.
— А жена смотрит на него и плачет. Как трогательно!
От начинающейся травли меня спас звонок.
Математичка, наша классная, обвела всех подозрительным взглядом, поправила очки, полистала журнал, вписала туда что-то бирюзовой ручкой, закрыла журнал и еще раз испытующе на нас посмотрела, медленно переводя глаза с одного на другого. Постепенно до меня дошло, что ее смущает: тишина. Никто не перешептывался, не хихикал, не ронял на пол карандаши и ручки, доводя ее до белого каления, не бросался шариками из фольги и бумаги, не шаркал ногами. Тишину нарушало только тиканье стенных часов и медленно затихавшие шаги в коридоре.
— Что случилось? В чем дело?
Никто не произнес ни слова. Она пожала плечами.
— Раз так, переходим к новой теме.
На переменах пытка продолжилась. Обидчики нападали только на меня, Флориана оставили в покое.
— Мы девчонок не трогаем! — пояснил Фриц Венглер.
— Я не девчонка! — вскрикнул Флориан и снова зарыдал.
— Он не девчонка, он гермафродит, — съязвили девчонки.
— Плакса, баба, нюня! — неслось со всех сторон.
После уроков я как всегда провожал Флориана до трамвайной остановки. Накануне шел мокрый снег, и теперь под ногами чавкала грязно-бурая каша.
Какое-то время мы молчали.
— А может… — начал было Флориан и осекся.
— А может, — снова начал он, замялся, помедлил, схватил меня за рукав и покраснел. — Может, нам пореже вместе гулять?
Он старался на меня не смотреть.
— Да отстань от меня, идиот! — крикнул я и оттолкнул его.
Флориан покачнулся. Ранец упал у него со спины и плюхнулся на мокрый асфальт.
Я кинулся бежать — без оглядки, но потом не выдержал и все-таки украдкой обернулся. Флориан стоял, сгорбившись, скрестив руки на груди. В своей большой, не по размеру, закрывавшей уши и лоб почти до носа шапке, которую связала ему мама, он был похож на мультяшного гномика. Портфель по-прежнему лежал в грязи у его ног.
Надеяться на мамино сочувствие явно не приходилось.
— Ну и что? Он сейчас в больнице лежит? — сухо спросила она, когда я рассказал ей, что мне досталось от одноклассника. — А почему ты не защищался? Пора научиться давать сдачи!
Лицо у нее было непроницаемое. Только уголки губ чуть-чуть подрагивали. Мне эта грусть в ее взгляде была ой как знакома. Уж если она что решит, то не отступится от своего мнения.
— И как это, по-твоему, он должен дать сдачи? — всполошился отец. — Что, с целым классом подраться? Он же не такой, как я. Он мечтатель, не боец.
Отец забегал по комнате, а мама все так же сидела рядом со мной на кровати. Но, даже отворачиваясь, я ощущал на себе ее взгляд.
— Смотри на меня, я, между прочим, с тобой разговариваю! — потребовала она.
Я закусил губу, задержал дыхание и робко поднял на нее глаза.
— Конечно, нечего отцу подражать и на рынках драться, — сказала она. — Но ты должен заставить одноклассников себя уважать. Если они тебя один раз изобьют, а ты им не дашь сдачи, они тебя и дальше будут бить.
— Очень уж ты с ним жестко, — возразил отец. — И причем тут вообще моя драка на рынке? Может быть, лучше тебе сходить в школу, поговорить с классной?
— Еще чего! И речи быть не может! Еще не хватало, чтобы мы его в доносчика превратили! Когда я в школе училась, мы все конфликты разрешали сами и взрослых не впутывали, тем более учителей. Это был железный закон.
— А мы в Австрии, здесь нравы другие, — не соглашался отец. — Здесь все законопослушные и трусливые — и взрослые, и дети. Если их припугнуть хорошенько, они его трогать не будут.
Он на мгновение замолчал, задумавшись.
— А потом, это еще цветочки, ягодки-то наверняка впереди. Пока он для этих детей всего-навсего «русский», но они ведь рано или поздно узнают, что он еврей, и тогда… Вот от чего его защищать надо… Ведь кто знает, что им родители да бабушки с дедушками про евреев наговорили…
— Ну, тогда иди сам в школу и потребуй, чтобы учительница всех наказала, кто его бил или обзывал. Посмотрим, что из этого выйдет.
— Я? В школу? Чушь какая… Ты же лучше меня знаешь, что я на своем немецком такие сложные вещи объяснить не смогу. Вот если бы мы в Союзе были, тогда другое дело…
Мама нетерпеливо мотнула головой.
— Делай, что хочешь, — отрезала она, — а я в это не вмешиваюсь.
— А кто пострадает? Твой сын. И все из-за тебя, из-за твоего упрямства. Из-за твоих дурацких принципов!
— И это я от тебя слышу! У тебя хватает наглости мне такое в лицо говорить?
Она вскочила и теперь стояла перед ним, уперев руки в бока, воинственно выставив локти, как всегда, когда волновалась или злилась, чувствуя свое бессилие, — вместо того, чтобы устроить истерику, заплакать или начать бить посуду. Такого она бы себе никогда не позволила. Потом они стали скандалить, перебивая и перекрикивая друг друга, убежали в кухню, и я остался один на один со своими страхами.
Ночью выпал снег. Я смотрел в окно, как на солнце сверкают белоснежные крыши. «В такой день только снеговика лепить, — подумал я. — Вот пойдем с Флорианом после школы в Аугартен, и там…»
И тут я вспомнил, что произошло.
В школу я шел крадучись, не шел, а пробирался, держась вдоль ограды Аугартена. Немного не доходя до школы; я остановился, прислонился к стене какого-то дома, закинул голову и стал смотреть на деревья, на ворон, сидящих на ветках. На фоне голубого неба они напоминали черные кляксы, а если прищурить глаза, превращались в окутывавший деревья траурный флер. Все было тихо — тишину нарушало только пронзительное воронье карканье.
«Так, наверное, чувствует себя приговоренный к смерти, когда его ведут на эшафот», — решил я.
Когда я добрел до ворот школы, было уже восемь. Занятия уже начались. Я взялся за ручку двери, и тут кто-то меня окликнул. Я обернулся и увидел Флориана и его отца, известного венского музыканта. Он заговорщически улыбался, обняв сына за плечи. Флориан не поднимал глаз. Шею он обмотал синим шарфом, вязаную шапку надвинул еще ниже на лоб… Он слегка дрожал, прижимаясь к отцу. Сегодня он еще больше напоминал гномика из мультфильма.
— Держитесь, не давайте себя унижать! — сказал его отец.
Произнес он это мягко и спокойно, но решительно.
— Я сегодня поговорю с вашей классной.
Я с надеждой взглянул на него. Неужели грядет избавление?
— Но и вы должны научиться давать сдачи. Такова жизнь, ничего не поделаешь. Умей за себя постоять…
Особой жесткости я в его словах не заметил, скорее иронию, как будто он шутит.