— А чего нет?
— Да не знаю, жарко слишком.
Проворчав что-то, он на прощание кивает и медленно идет в сторону залива. Я наблюдаю, как удаляется его толстая сутулая спина. Пятно пота на ней похоже на большой широкий крест.
Я тогда с ним не пошел… Вот составил бы ему компанию, и он бы сейчас не маячил как черная тень среди моих воспоминаний…
Сегодня я вместе с Борисом Моисеевичем мысленно бреду по улицам Нью-Йорка в тот жаркий летний день тысяча девятьсот восьмидесятого года, вместе с ним направляюсь к морю, уже слышу шум прибоя, чувствую соленый запах. Дует легкий бриз. Я вижу, как Боря проходит под эстакадой сабвея. Поезд с устрашающим воем проносится вдоль высоких и узких доходных домов, точно по ущелью. Боря медленно бредет мимо старых закопченных кирпичных зданий, мимо кошерного ресторана «Иерушалаим», мимо рыбной лавки «Украина». Скоро он оказывается на набережной с палатками и павильончиками, закрытыми по случаю полуденного зноя, с унылыми прилавками, сколоченными из старых досок и наспех покрытыми гофрированным железом. Работает только один киоск, «Кола и соки», а продавец, краснолицый толстяк, явно борется со сном. Потом кто-то вспомнит, что видел Борю на набережной. «Я тогда еще удивился, — расскажет мне Лёвчик, — что этот чудак там забыл?»
Вдоль набережной тянется настил из досок, кое-где сгнивших, кое-где прожженных. Сквозь дыры в настиле виднеется мокрый, усеянный мусором песок, через них приходится перепрыгивать, рискуя провалиться. Наш квартал с набережной и пляжем образуют вокруг залива полукруг. В воде в этот час не видно ни серфингистов, ни лодок, ни купающихся. Кажется, все замерло от жары. Где-то вдалеке желтая полоса пляжа сливается с зелено-синей водой, прерывая красновато-серую череду домов, как будто они стоят у самого залива. Пляж почти пуст.
Тишину нарушает какой-то мерзкий перестук, сначала он доносится издалека, потом все ближе и ближе. Мимо Бори вприпрыжку, в такт «музыке», шествует подросток с большим кассетником. «Этого еще не хватало!» — бормочет Боря, а какая-то встречная старушка начинает негромко жаловаться, явно опасаясь подростка. Потом она вспомнит, что Боря глубоко вздохнул и ушел с набережной.
Он снова бредет в сторону рокочущего сабвея. Там, на полпути между пляжем и станцией, скоро откроется магазин миссис Беркин. В его-то помещениях Боря и малярничает.
Миссис Беркин — жовиальная матрона, время от времени она врывается в магазин, пристальным, оценивающим взглядом обводит свежевыбеленные стены, неодобрительно качает головой и хмурится. Часто она по-дружески похлопывает Борю по плечу, называет его «приятель» и всегда вовремя с ним рассчитывается, выплачивая три доллара в час.
Ее полное лицо напоминает Боре пирамиду: широкое основание — щеки и подбородок, острая вершина — сужающийся лоб, сходящая на «нет» макушка. Она вообще вся похожа на пирамиду. Массивное тело, кажется, построено по тем же принципам, что и гробницы фараонов: на мощном фундаменте капитальной задницы, бедер и ляжек покоится сравнительно стройная верхняя часть с узенькими плечиками: как две пирамиды, поставленные друг на дружку, побольше и поменьше.
— А, пришел уже! — провозглашает миссис Беркин. — Давай-ка, давай, поторапливайся, а то не успеем, послезавтра же мебель привезут!
— Гм-м-м, — бурчит Боря, кивнув.
— Окей, — пыхтит миссис Беркин, — но сейчас мне пора, убегаю, мне еще на сабвее в город ехать. У Коэна, урода этого, офис на Манхэттене. Чего в Бруклине-то не поселился, как все нормальные евреи? А аппойнтмент-то еще на два назначил, это в такую-то жару. Крейзи, и говорить нечего!
Боря не успел еще закончить свою сегодняшнюю норму, как появляется Крейна Соломоновна. В квартале она пользуется репутацией признанного эксперта. Несколько месяцев назад — некоторые утверждают, что и в самый день своего приезда из Одессы — она стала кем-то вроде маклера на местном мебельном рынке. Этот «мебельный рынок» — хорошая американская традиция. Скоро первое сентября, а к этой дате многие приурочивают переезд. Среднестатистический американский гражданин несколько раз в жизни переезжает: из Айовы — в Оклахому, из Нэшвилла — в Монтгомери, с Седьмой авеню в Нью-Пэрисе — на Двенадцатую авеню в Нью-Мьюнике. Иногда он и сам забывает — где он. В пространстве он не особо ориентируется, и потом, дорожные и знаки и указатели-то для чего существуют? И супермаркет все равно за углом, где бы ты ни очутился… А Крейна Соломоновна в своей бесконечной доброте и мудрости не только всегда знает, когда, где и какую мебель можно найти, но и помогает другим иммигрантам, само собой, за небольшое вознаграждение.
— Бросайте все это! — кричит она, едва переступив порог.
Позднее она будет уверять, что только выполняла свою работу, Господь свидетель, она же как лучше хотела. И возденет тощие руки к небу, как на рисунке Кэте Кольвиц.[42] Но это случится только завтра.
А пока она хватает Борю за плечо, торопит, как же иначе, ведь на углу Восемнадцатой и Ю-авеню она такое нашла!
— Там сразу несколько семей переехали, — поясняет она, — а вы же знаете, как это бывает: вечером придут с работы и все разберут, ничего не останется! А то еще Белоснежки растащат! Я вашу тещу на уши поставила, а она Галю мобилизовала. Они уже прямиком туда направляются.
Глаза у Крейны Соломоновны сияют.
— Все для вас, Борис Моисеевич, как же иначе-то, для Гали и Гиси Исааковны, вы ж мне как родные… По нынешним временам порядочных людей редко встретишь…
Боря торопливо водит кистью. Еще две минуты, и все готово, а Крейна Соломоновна торопит.
— Давайте, давайте же, — повторяет она, и в голосе ее с каждым разом слышится растущая нервозность. — Бросайте вы все это. Стенка и подождать может, а мебель растащат. Я там диванчик присмотрела, ну, такой диванчик, просто прелесть… И кресла какие, и матрацы, правда, их почистить придется, но все равно — просто загляденье. Вы ж человек немолодой, ходите медленно, пока дойдете — лучшее разберут. Вот у меня так три недели назад было. На набережную мебель вынесли, но не успела я клиентов привести, и тут раз — ничего нет, как не бывало. Даже как-то неловко стало.
В конце концов, уже не в силах слушать Крейну Соломоновну, Боря бросает кисть в угол и спешит по жаре следом за старухой. И я опять иду за ним по приморскому кварталу, в котором моя память за прошедшие годы чего только ни понастроила и чего только ни снесла, мимо домов и лавок.
Вот он бредет и бредет, в одной майке. Пот застилает глаза. В некотором отдалении ковыляет Галя, тоже отправившаяся по науськиванию Крейны Соломоновны «на охоту».
Крейна Соломоновна возглавляет маленькое шествие. Цель уже видна. В нос Боре ударяет тошнотворный сладковатый запах, с каждым шагом он все сильнее и сильнее. Кажется, мусорную вонь в раскаленном от жары воздухе можно просто осязать.
Ну вот, дошли наконец, вот и рухлядь. Кровать. Матрацы. Стулья без сидений. Столешницы. Столы с двумя-тремя ножками. Упомянутый Крейной Соломоновной диванчик, обитый льняной тканью с желто-коричнево-белым узором и большим темным пятном прямо посередине. Несколько кресел. Телевизор. Книги. Шкафы. Все беспорядочной кучей свалено на обочину, громоздится как вершина бесконечной горной цепи хлама и отбросов, отделяющих припаркованные автомобили от тротуара. Мусорщики бастуют, но Крейна Соломоновна и тут лучше всех все знает: забастовка, по ее словам, завтра кончится, а значит, завтра же и мусор, и вся эта чудная мебель — тю-тю!
Боря с Галей сразу бросаются к кровати. Правда, судя по нескольким темным пятнам, на нее пописала собака.
— Да ладно, чего там, — бормочет Боря, — почистить можно, а потом, еще и матрац есть, уже из-за матраца ее забрать надо. Если бы друзья в Ленинграде узнали, откуда мы мебель берем… — добавляет он через несколько секунд.
— Да будет вам, Борис Моисеевич, все-то вам не по душе, вечно-то вы жалуетесь, — журит его Крейна Соломоновна. — Вы посмотрите лучше, какая Америка богатая страна. Неужели же у нас кто-нибудь такую мебель выкинет?
Как и все эмигранты, Боря посылал в Союз друзьям и знакомым длинные письма. С гордостью описывал он прекрасную квартиру, просторную и удобную, как и все жилье в Америке. И, само собой, упоминал красивую современную мебель…
42
Кольвиц, Кэте (1867–1945) — немецкая художница, график, автор серии рисунков, посвященной беднякам.