Утром у меня гудит голова, в глаза будто насыпали песку. Меня шатает, качает и даже подташнивает.
Между тем дни идут, а полиции все нет. Постепенно страх отступает, я крепче сплю, меня реже мучают кошмары. Потихоньку я убеждаюсь, что за моим преступлением не последует наказание, и невольно вспоминаю о своей двоюродной бабушке Мойре из украинского городка Жмеринка, которая, по словам мамы, говаривала: «Преступление?! Я тебя умоляю… Преступление вправе совершить только порядочный человек!»
Миссис Райан и ее коллеги явно считают меня порядочным человеком, ведь поддельную подпись они едва удостаивают взглядом, а потом совершают некий торжественный, возвышенный официальный акт, и мне на минуту даже кажется, будто я превращаюсь в полноправного члена американского общества и приобщаюсь к великой американской семье народов: миссис Райан берет большую круглую библиотечную печать и быстрым движением руки обращает желтый листок бумаги в мое удостоверение личности.
Будь я похрабрее, да чего там — понаглее, я с этим «документом» сразу устроился бы продавцом в какой-нибудь «Макдональдс» или другой фастфуд, ну, по выходным бы работал. Соврал бы, что забыл карту социального страхования дома, а вместо нее предъявил бы читательский билет.
Но наглости мне не хватает.
А ведь деньги нам ой как нужны, маму два дня назад уволили. Когда она пришла домой, у нее было такое лицо, что мы сразу все поняли, без слов. Сразу обо всем догадались по ее виду.
— Инспекция по надзору за трудоустройством и иммиграционная служба теперь что ни день — с проверкой.
Как всегда, когда происходило что-то страшное, мамин голос звучал особенно буднично и деловито.
— Мне начальник и говорит: «Сцапали моего коллегу из Роксбери. У меня земля под ногами горит. Уж лучше я переплачу полдоллара пуэрториканке какой-нибудь, у которой хоть разрешение на работу есть, и буду спать спокойно». Так и сказал.
— А теперь что? — Отец, как ни странно, тоже сохранял полное спокойствие.
— Как что? Плохи дела.
Мама опустилась в кресло, в котором обычно целыми днями предавался размышлениям отец.
— Принеси воды! — попросила она меня. — Совсем в горле пересохло.
Вернувшись со стаканом в комнату, я обнаруживаю, что она достала из сумки блокнот и смотрит на колонки цифр, разделенные двойными чертами.
— Пока ехала домой, все подсчитала, — объяснила она. — Если исходить из того, что я не найду другую работу, то денег нам хватит на семь недель, если, конечно, мы останемся в этой квартире, но будем во всем себя ограничивать. Это первая колонка. Вот это число под ней — дата, когда у нас не останется ни цента. Если с квартиры съехать и, например, поселиться у друзей, то… ну, может быть, месяца на четыре. А если вдруг найдем жилье подешевле, где-нибудь в Роксбери или в Южном Бостоне, скажем, долларов за сто пятьдесят в месяц, то деньги закончатся ровно через два с половиной месяца.
Мама подвинула блокнот отцу и добавила, что, само собой, и промежуточные варианты есть, следовательно, дату нашего окончательного разорения можно определить по-разному.
— Если мы, скажем, с квартиры съедем не завтра, а через три недели…
— Перестань! Перестань сейчас же, замолчи!
Я ошеломленно вскинул глаза. Давненько я не слышал, чтобы отец так кричал.
— Подумай лучше, где работу искать.
— Где работу искать? Больше мне так не повезет, другого такого места в фастфуде я точно не найду.
Теперь и она на повышенных тонах.
— А почему бы тебе работу не поискать?
Все было как раньше. Они ссорились.
— Мне? В моем возрасте? Да еще без знания языка? Да кто меня хоть нелегально на работу возьмет? А еще я к физическому труду не привык, ты же знаешь.
— А я, значит, привыкла грязную работу делать?
— И как же нам теперь быть?
Вид у отца был растерянный. Таким я его почти не знал. Он вопросительно смотрел на маму, как будто ждал, что ее ум, ясный, аналитический ум математика, найдет единственно правильный выход. Но мама только тихо произнесла:
— Не знаю.
И это прозвучало, как смертный приговор.
— В Америке у нас шансов нет, да и в Австрию мы вернуться не можем, загранпаспорта просрочены. Остается только Израиль.
— Даже и не мечтай! Я в третий раз в Израиль не поеду!
Тут я вскочил и кинулся к себе. Я не хотел быть свидетелем сцены, которая обычно разыгрывалась в таких случаях.
Выходя из библиотеки, я невольно вспоминал об этом разговоре. В ладони я сжимал читательский билет. А что если все-таки попробовать устроиться в какой-нибудь фаст-фуд? Но продавцом работать что-то не тянет. Бояться я вроде не боюсь, хотя надо бы. Верховный суд штата Массачусетс наше прошение о виде на жительство отклонит, сто пудов. Чего там, я не дитя малое, все понимаю. Я взрослый. В Америке мы раз и навсегда останемся нелегалами. Работать будем за нищенскую плату. Я не поступлю ни в колледж, ни в университет, даже учеником на фабрику меня не примут. Мама говорит, нечего особо задумываться о будущем. Мол, что ни делается, все к лучшему. Дуракам счастье. Дуракам, то есть отцу.
Может, мы и правда в Израиль вернемся. Не знаю, хочу я обратно в Израиль или нет. Я уже давным-давно и сам не знаю, чего хочу. Иногда брожу по нашему кварталу и воображаю, будто я в далекой-далекой стране, в какой именно, неважно.
Плюхаюсь на скамейку у библиотеки и начинаю разглядывать машины, проносящиеся мимо по автостраде, бездомных, роющихся в мусорных баках, парочку на пляже. Парень и девушка, кажется, спорят о чем-то. Что они говорят, мне не разобрать, я вижу только, как шевелятся губы.
Какой-то пес поднимает лапу и писает на дерево рядом со скамейкой. Маленькая грязная дворняжка, лохматая, шерсть даже на глаза падает. В ее движениях, во взгляде, во всем поведении читается какое-то равнодушие, она будто всем говорит: «А идите вы к дьяволу! Очень я вас испугалась! Очень вы мне нужны!» Я хочу погладить пса, протягиваю к нему руку. Он отскакивает и угрожающе рычит.
— Да ладно, — успокаиваю я его, — иди сюда. Я тебе ничего не сделаю, правда.
Пес вопросительно смотрит на меня и замирает.
— А тебе хорошо в Америке?
Пес уселся на землю и принялся чесать за ухом задней лапой. Подняв морду и сосредоточенно глядя в пространство, как будто обдумывая мой вопрос.
Ровно за три недели до того, как я последний раз прихожу в Публичную библиотеку, мы выезжаем из квартиры. В школе я сказался больным, чтобы помочь уложить наши пожитки, но вместо этого еще утром пробую улизнуть.
— Как? Ты что, гулять уходишь? Сейчас? — мама просто теряет дар речи.
— Совсем спятил! Эгоист! Если бы тебе уже пятнадцать не стукнуло, я бы тебя точно выпорол! — кричит отец. — Да чего там, я и сейчас тебя выпороть могу!
От меня возмущение родителей отскакивает как от стенки горох. Вот в прихожей зевают в ожидании чемоданы и сумки, вот мама, как ревизор, обводит квартиру оценивающим взглядом, вот пустые шкафы — все, что из них выгружено, громоздится на кроватях, с которых сняли постельное белье, вот наша жалкая посуда, кое-как сваленная в полиэтиленовые пакеты… Все двери открыты, в коридорах переступаешь через груды вещей — все как почти год назад, как пять, как шесть, как восемь лет назад… Каждый раз одно и то же. Я задыхаюсь, мне хочется вырваться отсюда, из этого запустения, бежать от бестолковщины, от суеты. Я больше не хочу!
Мама мне что-то раздраженно доказывает, набивая вещами бежевую спортивную сумку. Отец заслоняет мне дорогу.
— Я свои вещи уже собрал! — заявляю я. — Да и собирать нечего, все равно у нас ничего нет, а потом еще половину выкинем! Как обычно…