— Ладно, в следующий раз еще один чемодан в зубах потащишь, — говорит мама. — Челюсти у тебя молодые, здоровые…
— В следующий раз? Окей! — соглашаюсь я, несколько раз щелкнув зубами. — А сейчас я гулять пойду. Тут мне делать нечего.
— А мог бы нам помочь — вот, скажем, туалет почистить, чтобы не стыдно было сдавать квартиру хозяину. А то он неизвестно что о нас подумает… И вообще, не тебе одному тяжело!
— А мне по барабану! А что хозяин подумает, мне плевать!
Я отталкиваю отца, бросаюсь к выходу, но на лестнице оглядываюсь. Отец стоит на пороге, вид у него не злой, скорее расстроенный. На лбу поблескивают капли пота.
— Вернусь к обеду! — выкрикиваю я низким, хриплым, почти как у взрослого, голосом.
На улице я глубоко перевожу дыхание. Мое уныние быстро проходит, рассеивается, как кошмар. Открытые чемоданы захлопывают где-то далеко-далеко, в каком-то другом мире, а я тем временем сижу в автобусе и еду в деловой центр города.
Мы уезжаем из Бостона, но вроде не по-настоящему. Просто переселяемся в соседний округ, в Бруклайн,[49] всего-то в каком-нибудь километре от нашей прежней квартиры. Там живут наши друзья Людмила и Натан Фишлеры с восемнадцатилетним сыном Алексом и с дедушкой Шлоймо, которому уже девяносто стукнуло, — отцом Натана. Мама знакома с Натаном больше двадцати лет. Он когда-то вместе с ее братом учился в институте, долго за ней ухаживал, но мама предпочла отца, а он потом женился на Людмиле. Но все-таки остался «другом семьи».
Фишлеры уже три года как обосновались в Америке. Натан, по профессии экономист, в Ленинграде работал главным бухгалтером на крупном предприятии. А в Бостоне ему пришлось довольствоваться местом счетовода в филиале какого-то страхового общества. День за днем подсчитывает он на калькуляторе количество и сумму всех убытков в штате Массачусетс. Результаты заносит по районам и округам в заранее заготовленные статистические таблицы. «На большее я с моим английским рассчитывать не могу», — пояснил он нам однажды. Людмиле, которая в Ленинграде преподавала русский и литературу в средней школе, не оставалось ничего другого, как записаться на государственные курсы чертежников — вдруг потом найдет работу.
Фишлерам мы обязаны тем, что вообще сумели обосноваться в Бостоне. Когда год назад мы переселились сюда из Нью-Йорка, они приютили нас у себя, пока мы квартиру не нашли, и вот мы опять к ним. Тесновато будет, ничего не поделаешь.
— У Натана широкая душа, — говорит мама, — он просто полмира готов вместить. Не душа, а широкая плодородная равнина. Жаль только, что жене его не всегда удается равнину эту забором обнести и рвами окружить, чтобы слонов отогнать.
Часа два я блуждал по улицам Бостона. Когда возвращаюсь, примерно к обеду, меня встречают ледяным молчанием. Собранные чемоданы и сумки стоят в прихожей. Родители сидят на диване, очень прямо и совершенно неподвижно, как две древнеегипетские статуи. Они не произносят ни слова, но вполне достигают своей цели: я сразу начинаю ощущать себя бессердечным эгоистом.
Я сбивчиво прошу прощения.
— Я больше так не буду, — смущенно бормочу я.
Но родители по-прежнему молчат.
— Понимаете, когда я из дома убежал, я просто хотел вырваться, больше ничего. И только потом, уже в городе, понял…
— Знаешь что, — перебивает меня мама, — закрой рот!
В час дня заявляется хозяин, солидный господин с седыми бакенбардами, и обходит квартиру, проверяя, все ли в порядке.
— М-м-м, — мычит он в каждой комнате, прищелкивает языком, кивает. — Окей, лучше не бывает. Жаль, что вы уезжаете! Таких воспитанных и аккуратных жильцов у меня никогда не было. Вы и представить себе не можете, как я намаялся с пуэрториканцами! Слушайте, да зачем вам вообще уезжать?
— Мы перебираемся в Филадельфию, — объясняет мама. — Муж там хорошую работу нашел.
— Тогда удачи, — любезно произносит хозяин, принимая ключи. — Я бывал в Филадельфии. Красивый город, ничего не скажешь.
— Ты что, спятила? — вполголоса рычит отец, когда мы с чемоданами спускаемся по ступенькам. — Чего это тебе в голову взбрело? Какая к черту Филадельфия? Мы же в Бруклайн переезжаем, всего в пяти минутах ходьбы. А если мы с ним на улице столкнемся?
— А мне просто название понравилось. «Филадельфия», похоже на торт.
— Нам твой торт может дорого обойтись! — выпаливает отец свистящим шепотом, как будто хозяин наверху, в нашей бывшей квартире, может нас услышать, а тем более понять: мы говорим по-русски.
— Слушай, хватит, надоел! — Мама ставит чемоданы на землю, чтобы отдышаться. — Ты год от года все больше с ума сходишь, просто параноик, по тебе психушка плачет. Вот сейчас я себя спрашиваю: интересно, а чего это я вечно на тебя злилась, могла бы просто над тобой смеяться! Он что, нас теперь убьет? В тюрьму посадит? Что я должна была сказать? Правду, что ли?
Я заранее знаю, что за этим последует: сейчас отец прочитает маме целую лекцию о коварстве рода человеческого, о том, какие бывают сволочи, хоть на вид и совершенно безобидные, и как мы можем пострадать от ее длинного языка. А мама на это возразит, что вот мы, мол, уехали из Союза десять лет назад, а у него до сих пор навязчивая идея, что за ним КГБ следит. Но, к моему удивлению, отец ворчит:
— Да ладно! Все едино! — берет два самых больших чемодана, со стоном поднимает и пыхтя устремляется в Бруклайн, навстречу указателю, на котором значится: «Вы пересекаете границу округа».
Рюкзак, который я тащу, тянет меня назад, словно какой-то невидимый великан, похваляясь своей силой, удерживает меня на месте. Лямки больно врезаются в плечи, как будто они из тонкой проволоки. В рюкзаке у меня пишущая машинка, на которой я уже давненько не печатал писем. Иду и считаю шаги. Два шага — метр. Еще десять минут идти, еще пять…
Чтобы не разныться, заставляю себя вспомнить о массивном бетонном многоэтажном монстре городской автострады, протянувшейся через весь центр Бостона как безобразный рубец. Под ее содрогающимися от грохота пролетами вечно разит спиртом, мочой, рвотой и отбросами. У близлежащего рынка, на клочке земли, загаженном мусором и усыпанном осколками битого стекла, бездомные возвели целый городок из картонных коробок и деревянных ящиков. Хорошо хоть, я им ночью компанию не составлю. Да, и говорить нечего: мне везет.
Мы звоним раз, другой, третий, и только потом нам открывает Людмила Фишлер. Уже по выражению ее лица и дрожащему голосу понятно: случилась беда.
— Входите, — шепчет она. — Будьте как дома. Пожалуйста, располагайтесь, — произносит она траурным тоном.
Мы втаскиваем вещи в гостиную. Все семейство Фишлер в сборе. Натан, которому уже под пятьдесят, похож на боксера-тяжеловеса, а на самом деле он мягкий, стеснительный, мне ли не знать. Но сейчас он нервно расхаживает по комнате, и вид у него взволнованный, и правда как у боксера перед важным финальным поединком. Алекс сидит на диване полуголый, босой, в одних шортах в белую и голубую полоску. Чего это он так? — я же знаю, у них все всегда чинно, в одних шортах не походишь. И точно, мама его строить начинает:
— Оденься, хоть бы перед гостями постыдился.
Но Алекс у них в семейке черная овца, можно подумать, весь сыр-бор из-за того, что он рубашку надевать не желает.
— Нет, вы только посмотрите! — кричит Натан.
Я еще ни разу не слышал, чтобы он кричал.
— Считает себя взрослым, а ведет себя хуже первоклашки!
Это он Алексу.
— Вот у людей и правда проблемы, крыши над головой нет. — Он простирает к нам правую руку. — А ты себе проблемы выдумываешь. Как последний идиот! И все только чтоб родителей позлить. Господи, ты что, не слышал, что мама сказала? А ну надень рубаху!
Да, странно нас сегодня встречают… Мы так поражены, что, побросав вещи, замираем посреди гостиной и не двигаемся с места.
— Да пусть без рубашки ходит, нас это совершенно не смущает, — оторопело произносит мама.