Мама со вздохом взяла меня за руку и потащила вверх по лестнице, а я в этот момент лихорадочно соображал, как помочь дяде Косте, и рвался на чердак — искать металлический прут. Но до поисков дело не дошло. Раздался пронзительный свисток. Тут же распахнулись все двери, дом наполнился криками. На какое-то мгновение мама выпустила мою руку и я, вместе с остальными обитателями дома, бросился вниз по лестнице. Как сейчас помню старичка, угрожающе потрясавшего своим оружием — торшером. И вдруг, в тусклом свете лампочки, слабо горевшей в подъезде, я увидел своего друга Виктора. Он стоял между своими родителями — мокрый с головы до ног, дрожащий от страха.
— Да, теплый прием, ничего не скажешь, тем более ночью, — пробормотал отец Виктора, плюхнул чемодан на пол и расстегнул плащ. — Смотри-ка, я и не знал, что мы такие важные птицы.
Когда волнение улеглось и вновь прибывшие ответили на целый град вопросов, мадам Фридман наскоро устроила им постель. Между плитой и раковиной, где совсем протерся линолеум и где раньше, вероятно, стоял буфет, как раз хватило места троим.
К утру напряжение спало. Полиция так и не появилась, а семейство из Баку потом смогло легализовать свое пребывание в Австрии. Тогда, в семидесятые, такие авантюры еще удавались. Весь дом потешался над дозорным, который принял троицу, внезапно появившуюся из-за стены дождя, за полицейских в штатском и забил тревогу.
Как же я радовался, что неожиданно снова встретился с Виктором! Он рассказал мне, что его бабушка, мама его мамы, умерла, несмотря на западные лекарства и все усилия израильских врачей, лучше которых, говорят, на свете не бывает. Зато осуществилось ее сокровенное желание — «чтоб меня в Иерусалиме похоронили, где был распят Господь наш Иисус Христос». Вскоре после ее смерти родители решили вернуться на Украину.
По-моему, Виктор как-то изменился, серьезнее стал и сдержаннее, но сразу согласился пойти со мной осмотреть дом — так сказать, провести рекогносцировку. Я показал ему самое интересное — например, двери квартир на верхних этажах, заколоченные досками по приказу строительного надзора или по каким-то другим непонятным причинам. Крыша в нескольких местах протекала, и на чердаке приходилось двигаться очень осторожно. Зато там было полным-полно всякого интересного хлама — мы нашли ржавую швейную машинку, старые игрушки, какую-то одежду и целую кучу черепицы. На каждом этаже ветвились бесконечные коридоры, окна которых, почти всегда открытые, выходили во внутренний двор, где пахло отбросами и валялась всякая отсыревшая рухлядь. Как ни странно, в эти коридоры выходили все кухонные окна, так что и в кухнях пахло отбросами и отсыревшей рухлядью. Но, может, в Вене так и положено и никого не смущает, втолковывал я другу. Уборные и раковины тоже находились в коридорах, поэтому можно было предположить, что в этой стране жизнь в них по большей части и проходит. Мы нашли себе еще одно увлекательное занятие — разглядывали бурые пятна сырости на стенах, в которых можно было различить контуры всевозможных верблюдов, крокодилов, слонов и даже совершенно явственно угадывался профиль мадам Фридман. Там, где по стенам разбегались трещины и где осыпалась штукатурка, виднелись ряды красивых красных кирпичей, а если постараться, можно было даже просунуть указательный палец в дыры между ними. Мы с опаской смотрели на электропроводку, которая проходила прямо по стенам и часто делила пятна плесени пополам. Виктор объяснил мне, что влажные провода трогать нельзя, но добавил, что бояться нам нечего. Пауки вселяли в нас ужас, зато мы с восторгом устроили в коридоре охоту на настоящую серую мышь. Лестничные перила покачивались и печально поскрипывали, как будто стонали. Стоило раскачать перила наверху, как стон разносился по всем остальным этажам, пока наконец не затихал где-то у входа. Это было здорово.
Жаль только, со второго этажа суетливо приковыляла какая-то старуха и принялась ругать нас по-своему. Само собой, мы ни слова не поняли. Мне запомнились только два выражения: «Заубуам, депперте» и «чушн».[1] Старуха их несколько раз повторила. Надо запомнить. Это ведь наверняка ругательства. У входа в подвал на стене красовались большие буквы LSK,[2] жирно намалеванные белой краской (я уже немного умел читать). Белая стрелка указывала в направлении подвала. Ну, и что же это значит? На память о первой рекогносцировке Виктор унес с собой плитку, которую вытащил из стены какого-то коридора. Она была тяжелая, из какого-то прочного материала, и наверняка старше государства Израиль. Вот только мама велела ему немедленно вернуть добычу на место и положить туда, где взял. Жаль.
Однако в одном я был твердо уверен: обитатели нашего дома — удивительные, веселые люди. А сам дом по крайней мере ровесник мадам Фридман, а значит, ужасно старый. А сама мадам Фридман жила на четвертом этаже.
— Смотрите-ка, старушенция-то опять ползет по лестнице, — раздался чей-то противный фальцет, который тут же заглушила звонкая оплеуха. Пощечину получил одиннадцатилетний Леонид — Лёня — Зельцман, которого я с самого начала невзлюбил.
— Ах, ничего страшного, Галина Моисеевна, — чуть слышно прошептал Исидор, муж мадам Фридман.
Ему сделали операцию, после которой он почти не говорит. Господин Фридман попытался успокоить Ленину маму:
— Да пусть, подурачится мальчишка и перестанет. Что ж тут оскорбительного? Нам уже обижаться не на что.
Господин Фридман полдня, не двигаясь, просиживал в коридоре на табурете, сквозь открытую дверь уставившись в кухню. Его взгляд безостановочно скользил вверх-вниз по обоям, как будто пересчитывая цветы, образовывавшие узоры.
— Ма, ты чего, не слышишь, что этот старикан говорит? — нагло протянул тот же фальцет.
— Ну, все, хватит! — завопил господин Зельцман, схватил сына за ухо и потащил его в квартиру.
— Простите, Исидор Исаакович, — пробормотала госпожа Зельцман и кинулась вслед за мужем.
— Вот гад какой, — сказал я Виктору, — а еще он меня бьет.
Виктор посмотрел на меня, и глаза у него как-то странно загорелись… Я такого раньше за ним не замечал и не знал, радоваться или пугаться.
— Мы его так поколотим, что он на всю жизнь запомнит! — объявил он.
Мне эта мысль понравилась. Но как поколотить хулигана, который почти в два раза старше?
— Положись на меня, уж я-то с ним справлюсь! — заверил меня Виктор.
Потом мы увидели Леонида во дворе, где он играл с другими детьми из нашего дома.
— Эй ты, жиртрест, дебил вонючий! — крикнул ему мой друг.
И правда, Леонид был довольно толстый. Я замер и решил, что сейчас Виктору конец, но вышло совсем по-другому. Лёня в бешенстве бросился к нам:
— Да я из вас, малявки, сейчас котлету сделаю! — заорал он.
Виктор зачерпнул горсть песка и стружек и с размаху швырнул их обидчику в лицо. Лёня завопил, заморгал и стал тереть глаза. И тут Виктор изо всех сил пнул его ногой по колену. Наш враг рухнул как подкошенный, мы оба накинулись на него и стали лупить почем зря.
— Вообще-то лежачего не бьют, — сказал я Виктору.
— Если он старше и сильнее, то не считается, — возразил он.
Я успокоился. Виктор снова меня убедил.
Вскоре уже все дети во дворе, кроме меня, конечно, его боялись. Да и взрослым в его присутствии становилось как-то не по себе. «Вот погляжу на него, — сказала однажды госпожа Зельцман, — и завидую тем, кто может себе западные фирменные вещи позволить. Например, прочные презервативы…» Я не сообразил, о чем это она, но решил, что это комплимент в адрес моего друга.
Со временем я превратился в его верного слугу. Он придумывал всякие проделки и шалости, а я их осуществлял. «Шлепни Зельцманшу по попе!» — приказывал он мне, и я шлепал. «Сбрось во двор кирпич!» — и я беспрекословно подчинялся. «Давай написаем управдомше под дверь!» — и я радостно соглашался.
— Раньше он так себя не вел, — сокрушалась мама Виктора. — Вот бабушка, та с ним умела управляться. А теперь, когда ее нет, стал такой упрямый, совсем не слушается. Очень он бабушку любил. И из Израиля не хотел уезжать, у него ведь там столько друзей было. Бедняжка.