Она подошла к мольберту. Наверное, у нее разыгралось воображение — глаза на портрете не выражали ничего, кроме… насмешки. Они смотрели на нее в упор и смеялись, так, словно хотели сказать: «Твоя любовь не стоит и выеденного яйца, Констанс. Ты любила меня все эти годы — а я тем временем жил своей жизнью и даже думать забыл о тебе. Ты знаешь, со сколькими девушками у меня было то же, что было с тобой?.. Только они в отличие от тебя не создавали себе романтических иллюзий. Ты же окружила себя иллюзиями и жила все эти годы ими… А теперь уходи. Уходи и не мешай мне и твой дочери любить друг друга».
— Что ж, я уйду, — прошептала Констанс. — Я уйду. Ведь таким неисправимым фантазерам, как я, в этом мире не место…
Вздохнув, она повернула мольберт лицевой стороной к стене и, окинув прощальным взглядом пейзажи на стенах, вышла из мастерской.
У нее ушло ровно полчаса на то, чтобы привести себя в порядок — принять душ, переодеться в свое любимое платье из бледно-зеленого шифона, расчесать волосы и наложить на лицо легкий грим. Конечно, это смешно — прихорашиваться перед тем, как отойти в мир иной… Но в последние минуты своей жизни ей все-таки хотелось быть красивой.
Закончив накладывать грим, она окинула критическим взглядом свое отражение в зеркале, с горечью отмечая про себя, как сильно она сдала за последние недели, превратившись почти в пожилую женщину. Хотя стареть она, конечно, начала давно, только не замечала этого, не задумывалась над тем, что ей уже перевалило за сорок… В том своем мире, в котором она жила все эти годы, ей всегда было двадцать, поэтому в душе она продолжала чувствовать себя двадцатилетней девчонкой. И только теперь, когда этот ее мир был разрушен, она стала подмечать на своем лице признаки приближающейся старости: морщины вокруг глаз и в уголках рта, складки на лбу, дряблую кожу под подбородком… Только глаза остались такими же, какими были тогда: ярко-зелеными и наивными, как у девочки.
Он всегда говорил ей, что у нее по-детски наивный взгляд и что это ему очень нравится… При мысли о нем ею овладела невыразимая грусть. Теперь, когда она приняла свое решение, в ней больше не было ревности, не было боли — лишь бесконечное сожаление по поводу того, что прошлое невозвратимо, что она больше никогда не увидит его, никогда не услышит его беззаботный мальчишеский смех…
Она провела еще раз щеткой по своим волнистым пшенично-русым волосам, как ни странно, еще не тронутым сединой, и поднялась с пуфа перед туалетным столиком. Не надо больше медлить. Если она позволит этим сентиментальным мыслям овладеть ее сознанием, ей может не хватить решимости.
Она подошла к окну и задернула шторы, чтобы защититься от нахального солнца, наблюдающего за ней с улицы. Потом бросила быстрый взгляд на часы на тумбочке: еще не было и двух, муж — точнее, этот чужой мужчина, который назывался ее мужем — никогда не возвращается из офиса раньше восьми-девяти, а к тому времени ее дело уже будет сделано. Ей, можно сказать, повезло: у Бетси, их приходящей прислуги, сегодня был выходной, значит, ей никто не помешает… На всякий случай она все-таки заперла изнутри дверь спальни.
Когда со всеми приготовлениями было покончено, она включила проигрыватель и нашла в кипе пластинок на полу ноктюрны Листа. Она очень любила ноктюрны Листа, в особенности один из них — «Грезы Любви». Эта музыка говорила ей о том, что могло бы у нее быть, но чего у нее не было.
— Мне до сих пор это кажется странным, мисс Наваждение.
— Что именно тебе кажется странным?
Вероника отложила большую мягкую кисть, которой накладывала румяна, и, обернувшись от туалетного столика, посмотрела на Габриэле, наблюдающего за ней из кресла в противоположном углу комнаты.
— То, что было когда-то такое время, когда тебя не было рядом, — ответил он.
Она улыбнулась, глядя на него из-под полуопущенных ресниц, удлиненных с помощью темно-синей туши, которая подчеркивала таинственную синеву ее глаз. Он залюбовался ее лицом, которое преобразилось почти до неузнаваемости после того, как она наложила вечерний грим, — теперь оно было более взрослым и по-новому привлекательным… соблазнительным.
— Однако такое время было, — сказала она. — Мы встретились шесть недель назад, а до этого…
Она умолкла, задумавшись над тем, что было в ее жизни до этого. Кажется, ничего — она жила в какой-то пустоте… Только она не понимала, что это пустота, потому что не знала, что можно жить иначе. Она что-то искала, много увлекалась, пытаясь заполнить пустоту… А может, она просто искала его — искала, не веря, что когда-то найдет.