— И что же это были за планы, Вероника? — спросила сестра Тереза, не сводя с нее своих добрых обеспокоенных глаз: она догадалась, что у Вероники начинается очередной приступ головной боли.
— Я думала, что мое жизненное предназначение состоит в том, чтобы любить, и только в этом. Я имею в виду не любовь к ближнему вообще, сестра Тереза, а любовь конкретную. Конкретную и единственную.
Сестра Тереза понимающе кивнула.
— Это та самая ошибка, которую совершают почти все влюбленные, — сказала она. — Точнее, все те, кто умеет любить по-настоящему. Потому что умение любить — это что-то вроде таланта, особого дара, который дается далеко не каждому… Я думаю, Всевышний прощает нам, когда мы видим смысл бытия в любви к какому-то одному человеку. Ведь Бог — это прежде всего Любовь. Любовь как созидающая сила, Любовь как первопричина и первоисточник всего живого и бытия вообще. А это значит, что и в этой нашей любви мы приближаемся к Нему, к Его любви к нам — хотя далеко не всегда осознаем эту нашу близость с Творцом, потому что бываем слишком поглощены нашими собственными чувствами… Что же касается тебя, Вероника, и твоего желания стать одной из нас, — взгляд сестры Терезы, устремленный на девушку, стал очень серьезным, — я, честно говоря, сомневаюсь, что ты действительно хочешь именно этого. По-моему, ты просто хочешь спастись от какого-то чувства, которое причиняет тебе большую боль, — и тебе кажется, что, став монахиней, ты сумеешь умертвить в себе это чувство…
Вероника опустила глаза. Ей нечего было возразить. В своем желании отречься от всего мирского она была движима лишь надеждой, что монашеская жизнь поможет ей со временем искоренить в себе эту любовь, которая принадлежала не ей. Она знала, что люди, безраздельно посвятившие себя служению Богу, умеют умерщвлять свою плоть… А ее тело, хранящее память о его прикосновениях, желало его так отчаянно, что иногда ей казалось, что она просто умрет, если не окажется в его объятиях сейчас же. Лишь одно удерживало ее от того, чтобы не сесть на поезд и не помчаться в Рим: она знала, что ее мать испытывала в точности то же, что и она, когда была с ним… Нет, она ни за что не согласится быть для него лишь копией девушки по имени Констанс, которая любила его той же любовью, что и она. Она будет противостоять собственной слабости, чего бы ей это ни стоило. Она забудет о нем.
— Религия — это не обезболивающая таблетка, не анестезия для души и для мозга, — сказала сестра Тереза, поднимаясь со стула. Ее голос прозвучал почти строго. Смягчившись, она продолжала: — Может, я не имею никакого права укорять тебя за то, что ты ищешь в религии забвения, — ведь я сама в свое время пошла тем же путем. Именно поэтому, наверное, я способна тебя понять, хоть ты ничего и не рассказывала мне о себе… И я вовсе не собираюсь вызывать тебя на откровенность. Позволь мне сказать тебе лишь одно: человек должен бороться до последнего за свою любовь. Иначе он до конца своих дней не простит себе, что упустил ее.
С этими словами сестра Тереза, кивнув на прощание Веронике, вышла из ее кельи.
Вероника вернулась к окну. Луна притягивала ее как магнит. Она уже была почти круглая — оставалось два дня до полнолуния… Она вспомнила о другой луне — той, которая светила им в их первую ночь… Нет, луна была все та же — небесные светила всегда неизменно следуют своему запрограммированному в веках ритму, неважно, что происходит тем временем на Земле. Это она, Вероника, стала совсем другой с тех пор. Потому что она больше не верила в единственность их любви.
«Человек должен бороться до последнего за свою любовь», — сказала сестра Тереза… Она бы и боролась до последнего, если бы эта любовь принадлежала ей. Но разве возможно бороться за то, что тебе не принадлежит?
Но почему ее мать не боролась, почему позволила своей любви превратиться лишь в грустное воспоминание?.. А он? Как мог допустить это он? Ведь он был вовсе не из тех, кто отступает перед трудностями… Она надеялась найти объяснение этому в дневнике матери, но мать ни словом не обмолвилась о тех обстоятельствах, которые сделали невозможным их счастье. По всей видимости, матери было слишком больно вспоминать об этой неизвестной для нее, Вероники, причине, что вынудила их отказаться друг от друга.
При этой мысли Вероника вдруг испытала пронзительную жалость к матери. Она сама была удивлена тем, что так горячо сочувствует ей. И вдруг поняла: это потому, что она, Вероника, сейчас испытывает такую же боль, какую та испытала четверть века назад, уезжая из Рима…
Находясь под впечатлением исповеди матери и движимая невозможным желанием оказаться на ее месте и прожить ту самую любовь, которую прожила она, — любовь, а не ее подобие, — Вероника уже начала отождествлять себя с двадцатилетней Констанс, хоть сама и не сознавала этого.