Теперь ему было ясно и многое другое. Он понимал, к примеру, почему мать Вероники, то есть Констанс Эммонс, женщина из его прошлого, пыталась покончить с собой и почему не желала видеть Веронику, примчавшуюся в Нью-Йорк в ту же ночь. Он понял это сейчас, когда поднимался вместе с ней наверх. Вначале, когда эта женщина возникла перед ним и сказала, что ее зовут Констанс Эммонс, что она мать Вероники и приехала к нему для того, чтобы объяснить причину бегства ее дочери, мысль о Веронике заслонила в нем все остальные мысли, и он не сразу связал между собой эти факты.
Констанс не желала видеть свою дочь, потому что ее дочь стала его возлюбленной. По той же причине она пыталась наложить на себя руки… А сейчас она приехала к нему, чтобы рассказать о своем дневнике и помочь ему и Веронике вновь обрести их прерванное счастье. Любовь к дочери взяла в ней верх над остальными чувствами — все-таки прав был тот, кто сказал, что нет на свете любви сильнее, чем любовь матери к собственному ребенку.
Сейчас он припоминал все, что рассказывала ему Вероника о своей матери: о ее увлечении итальянским, который она выучила вскоре после возвращения из Рима, о том, что она пишет картины, на которых изображает исключительно виды этого города… Неужели Констанс продолжала любить его все эти годы?
Он до сих пор не мог понять — так же, как не понимал этого тогда, четверть века назад, — чем он мог вызвать в ней такую сильную любовь… Но любовь, наверное, вовсе не надо вызывать. Она приходит сама — приходит, когда никто ее не ждет. Ведь именно это случилось с ним, когда он встретил Веронику. И с Вероникой случилось то же… Надо поскорее найти ее и положить конец этой пытке.
Он посмотрел на часы — было двадцать минут четвертого. Сыскные агентства открываются в девять. Эти несколько часов вынужденного бездействия будут, наверное, самыми мучительными в его жизни. Он был удивлен, что при том количестве снотворного, что он выпил сегодня, ему совсем не хочется спать. То, что он услышал от Констанс, слишком потрясло его, и сонливость сменилась каким-то нездоровым возбуждением. Он решил принять ванну, чтобы чем-то занять свое время и немного успокоить нервы.
Пролежав около получаса в теплой пенистой воде, он почувствовал себя намного лучше. Вернувшись в спальню, он в раздумье постоял перед кроватью — ложиться или нет. Было только четыре утра, то есть оставалось еще целых пять часов до того момента, когда он сможет начать действовать. Сбросив махровый халат, он надел шелковую пижаму и лег под одеяло. Он был уверен, что уснуть ему не удастся, но на всякий случай поставил будильник на восемь.
Джимми мирно посапывал у него в ногах, а он лежал и размышлял о том, как будет посвящать Веронику во все подробности своих отношений с ее матерью. Разумеется, он скажет ей правду: «Твоя мама любила меня, но я не любил ее, а хотел просто поразвлечься с ней, как развлекался с другими девушками, поэтому ее любовь была мне скорее в тягость, чем в радость. В конце концов я бросил ее, и она очень страдала из-за этого. Я до сих пор чувствую себя виноватым перед ней». Вопрос заключался в том, поверит ли она ему. Что прозвучит для нее более убедительно — его слова или слова из дневника матери? Констанс, конечно же, объяснит ей, что очень многое выдумала, когда писала дневник. Но поверит ли она матери? Она ведь может подумать, что мать лжет ей, потому что не хочет быть помехой на пути к ее счастью… Скорее она поверит ему.
Конечно же, она ему поверит — ведь они всегда понимали друг друга с полуслова, думали одной головой, чувствовали одной душой… Они были в некотором смысле близнецами.
Он был уверен, что не уснет, но снотворное сделало наконец свое дело, и на рассвете он задремал. Ему снилось, что он рассказывает Веронике о том, как сегодня ночью он поцеловал ее мать, а она говорит ему, что это все потому, что ему ужасно не хватало ее, и он соглашается с ней. Потом они катаются в обнимку по постели, смеясь и покрывая друг друга поцелуями, а потом он крепко прижимает ее к себе и говорит, что больше никогда ее не отпустит… «Я люблю тебя, Габриэле, — шепчет она в ответ, прижимаясь горячими губами к его шее. — Люблю, люблю, люблю… и всегда буду любить. И мне все равно, что думаешь на этот счет ты».
Комната для гостей, в которую провел ее Габриэле, была обставлена в бело-розовых тонах — белая, сверкающая полировкой мебель, атласные обои цвета клубники со сливками, белые шелковые шторы на окнах, ярко-розовое бархатное покрывало на кровати и такого же цвета ковер на полу. Констанс очень любила розовый цвет — он почему-то напоминал ей о детстве…