Потом расспрошу поподробнее. Сейчас не хочу. Другого вдруг возжелала…
— А ты можешь что-нибудь напеть? — попросила я. — Хочу послушать, как звучит ваш язык в твоём исполнении.
— Даже так, — Гетбер качнул головой. — Могу. Но чуть позже. Подождём, пока этого музыканта немного развеселят. Гости этого места не любят такого грустного.
В самом деле, народ с первых рядов принялся возмущаться, и мелодия сменилась на более весёлую и динамичную. А потом к мальчишке присоединилась девушка, моя ровесница, и в руках у неё было что-то вроде трубы, но уменьшенной.
Вдвоём они сообразили аналог нашей финской польки, и душа, конечно же, пустилась в пляс. А где душа — там и ноги, хотя этим вечером я не выпила ни капли спиртного.
Желала танцев не только моя душа — многие в таверне подскакивали с мест, и я сама не поняла, как оказалась одной из них… Гетбера мой порыв энтузиазма тоже не обошёл стороной. Этим вечером я была настолько наглой, что заставила танцевать и его. Потянула за рукав, и Гетбер поднялся, решив не спорить со страшной силой в моём лице. Скинул плащ, закатал рукава белой рубашки.
Я прыгала, кружилась и смеялась, то касалась Гетбера, то отходила от него; а всё вокруг плясало, приближалось и отдалялось вместе со мной. Горели огни. Звучала музыка. В воздухе витала энергия всеобщей радости и легкости. Будто нам дали возможность хотя бы ненадолго сбросить с себя груз ответственности, который мы вынуждены нести ежесекундно.
Мне было хорошо. Так хорошо, как ни разу в жизни, пожалуй, не было. Честное слово, клянусь в этом со всей искренностью. Я вдруг ощутила себя так спокойно, будто обрела наконец своё место. Из предыдущих, тревожных и суетных миров ушла, в другой — уже, получается, третий.
Гетбер мне спел, склонившись к моему уху.
Пару строк, пока не слышит никто другой.
Голос, не искаженный переводчиком, оказался у него бархатным, слегка мурчащим, как у кота. Оценила по достоинству. Но сама петь не стала — не умела никогда, да и местных песен не знала…
Сил у меня было много, но все же и я спустя какое-то время устала. Вернулась к нашему столику и набросилась на еду, которая уже успела остыть. Но менее вкусной от этого не стала.
Гетбер почти сразу вернулся ко мне. Загрустил, видимо, один…
Танцы, музыка и горящие вокруг огоньки пьянили ничуть не хуже алкоголя. Я осоловевшими глазами посмотрела на Гетбера, будто пыталась вспомнить что-то важное. Точнее, что-то, которое раньше казалось мне важным, а теперь уменьшилось до пушинки.
Думала ли я, что мой сегодняшний вечер пройдёт именно так? Конечно, нет. Незаметной тенью сбегая из комнаты, я…
Точно, комната! Мне ещё нужно вернуться!
Я будто очнулась ото сна. Как Золушка, которая осознала приближение полнолуния за пару минут до того, как карета её превратится в тыкву. Вновь выскочила из-за стола, но уже не чтобы пуститься в пляс — а чтобы успеть сбежать, пока принц ничего не заподозрил.
— Мне пора, Гетбер.
Он не стал возмущаться. Просто попросил дождаться, пока он оплатит наш то ли ужин, то ли обед, и я благоразумно замолчала, потому что ни в жизнь мне не заработать денег, которые я готова отдать, лишь бы ещё раз прожить эти мгновения счастья.
На улице стемнело, благо, мы были не слишком далеко от центральной площади и потому могли пользоваться такой привилегией, как свет фонарей. И даже свет этот был волшебный, колдовской. Он контрастировал с тёмным небом, и казалось, будто жизнь существует только здесь, в островках света, в остальная часть этого мира то ли уже перестала, то ли ещё не начала существовать.
Мы немного прошлись в молчании, возвращаясь в себя. Потом Гетбер поинтересовался:
— Ко мне?
— Нет, — я осуждающе посмотрела на него, — на остановку, а после — в академию.
— А если омнибуса не будет? — предположил Гетбер.
— Сегодня погода хорошая, должен быть.
Гетбер замер, заставил остановиться вслед за ним. Мы встали друг напротив друга, так близко, что даже дыхание можно различить…
— Даже если будет, не уезжай, пожалуйста, — попросил он проникновенно. И добавил то, что я совсем не ожидала услышать: — Не хочу тебя отпускать.
— Что? — переспросила я. Будто не различила какие-то слова, хотя всё-то я прекрасно поняла, всё до тихого вздоха и печального взгляда.
Поняла, но не могу принять. Не могу. Не умею.
— Я прошу, останься. Останься, пожалуйста, здесь, в Вейзене. Рядом со мной.
И глаза такие глубокие, что хочется выдохнуть весь воздух и тонуть, тонуть, тонуть… Можно в них разглядеть и обещание — сделать меня счастливее, чем я была когда-либо прежде; и безграничную тоску — по тому, что за все эти годы самого Гетбера никто так и не сделал счастливым; и надежду — что я могу стать той первой и единственной, кто даст ему это счастье.