На футболке остались чёрные мельчайшие брызги. На лице, наверное, тоже.
— Умойся, Берт, — совсем другим голосом сказал Ник. — Вот, тут чаша и полотенце. Держи, переоденься.
— Я же говорил, — наконец-то подал голос Пети, пока одуревший от варварских тестов Берт приводил себя в порядок. — Он всё-таки может видеть суть. За любой формой. Инстинктивно, интуитивно, хрен знает как, но может. И ты будешь с ним работать.
— Буду, — согласился Нудный Ник.
***
— Не пойду. Не пойду. Не пойду…
Тупо, монотонно. За дверью голоса, шум.
— Не пойду. Не пойду. Не пойду. Не пой…
Голову ниже. Закуклиться в крылья, зажмуриться. Представить, как в детской игре, что больше никого нет на всей земле, никого под землёй, на воде или в небе. «Пустота-пустота, приходи поиграть».
— Не пойду. Не…
Что-то трещит, сквозняк гладит перья.
— Ну что ты, что ты, — бормочет сквозняк голосом Пети. — Ну что ты…
— Не пойду. Вы врёте. Постоянно врёте.
В горле сухо. Пришла поиграть пустота.
— Врём, — соглашается Пети. Кряхтя, садится рядом. — Правда хуже, вот и врём.
— Та дрянь с чёрным ядом на ногтях могла меня убить. Вы стояли и ждали, что я сделаю.
— Могла. Ждали. Но даже если бы ты не отступил, Ник успел бы тебя выдернуть. Он улучшенный. Сила, скорость реакции, точность движений. Он бы успел в любом случае. Ты ничем не рисковал.
— Я не хочу связываться с… подобными отходами.
— С дерьмом. Люди говорят — не хочу связываться с этим дерьмом. Привыкай.
— Какого ёжика, Пети? Я никому ничего не должен, у меня нет социальных взысканий, почему я вдруг превратился в йорнскую вещь?! Я не хочу угробиться на Паоле во имя абстрактной победы в ненужной войне. Я не хочу уничтожать и насиловать ни в чём не повинный мир только потому, что вы боитесь теней и гоняетесь за призраками. Мы и так процветаем, оглянись!
Пети молчит несколько секунд, которые кажутся минутами из-за бешеного стука сердца.
— Мы вымираем, Берт. — Голос тихий, отстранённый.
— Врёшь. — Эхом. — Мы не можем вымереть.
— Физически не можем. Глиссы почти не рожают — зачем напрягаться? — но инкубаторы справляются. Конвейер нулевой модификации работает прекрасно. Я и не о физическом вымирании. О «болезни ангелов» знают все, но термин «симптом четвёртого греха» ещё не вышел за пределы круга специалистов-психологов. «Болезнь ангелов» поражает единицы, но о ней трубят на всех углах. Эпидемия «четвёрки» уже катится по Гелио вовсю, но — ни звука. Ты тоже немного ею болен, Берт. Самую малость. Всё-таки ты любишь лес, у тебя есть цель — вырваться туда после нудной работы. И та безобразная истерика, которую ты сейчас закатил, — тоже симптом. Отгородиться, оттолкнуть всё новое, незнакомое, непонятное… ничего не решать, ни за что не отвечать, ничего не хотеть. Паола может изменить всё. Мы… мы пробуем разные варианты, поверь. Захарка даже гения нашёл в своей глуши, представляешь? Настоящего, ай-кью какой-то невероятный. Он тоже не вернулся, Захарка сильно горевал. Надо пробовать снова и снова, Берт. Если сложим крылышки — через двести лет ничего никому не будет надо в принципе. Если хочешь, я отвезу тебя в лечебницу, где сидят наши «четвёртые». Посмотришь на них. Поедем?
Берт кивает. Он понимает, что долго не продержится. Не устоит под чужим напором, сдастся обстоятельствам, как делал всегда. Ему очень надо увериться, что хоть что-то правда.
После поездки на окраину Гелио и визита в уютное, пронизанное светом и дыханием соснового бора здание, Берт больше не устраивал митингов протеста. Он усердно готовился к переброске на Паолу.
***
Нудный Ник действительно любит поговорить. От объяснений у Берта болит и без того натруженная гипнокурсом голова. Он не понимает половины произносимых Ником слов. А может, и двух третей слов. Но Ника это не останавливает, посылы к многострадальным ёжикам не помогают.
За шесть недель, проведенных в Секторе улучшений, Берт выслушал:
— курс лекций о сравнительных характеристиках фотопреобразователей йорнов и гелов. Всё, что понял Берт: рога и хребтовые иглы не катят против крыльев за счёт разности в удельной поверхности светопоглощающих волосков перьев и ещё каких-то высокотехнологичных добавок;
— длиннющую историю формирования гелов как отдельного вида на основе исходного генотипа человека. Ник сыпал терминологией и пышно разглагольствовал, но Берт догадался, что не так уж сильно гелы от людей отличаются. Иначе как бы тогда проходила трансформация туда-сюда два раза, как выразился Пети? Все известные улучшения стали возможным только потому, что уже были заложены в исходном материале, просто люди не умели ими пользоваться. Хотя, как вскользь намекнул Ник, отдельным индивидам догельской эпохи удавалось и лечить наложением рук, и питаться солнечным светом, а то и менее калорийными материями вроде гравитационного поля;
— оду гену бабли как финальному штриху формирования расы гелов. Конечно, она сильно отличалась от стандартной образовательной информашки, но пропала втуне. Больше, чем знал до сих пор, Берт не уразумел ни на йоту;
— крайне эмоциональную речь о несовершенстве современного оборудования и несоответствии оного творческим планам и научным потребностям Ника. Лейтмотив «перевелись нынче нормальные инженеры», Берт запомнил, остальное утонуло в тумане — процедуры в тот день были очень болезненными;
— гигабайты хвастовства всех форм и оттенков, из которых иногда удавалось вычленить что-нибудь полезное. Когда бы ещё пригодились аналитические навыки?
Ник обещал, что больно не будет. Возможно, волевому Пети и другим его приятелям-подвижникам это болью и не казалось. Но Берт исправно корчился на транс-стенде, вцепляясь зубами в услужливо предоставленную ассистенткой Ника капу. Ассистентка — Саррочка — была очень милой и заботливой, но глазки строила Пети. Берта только жалела. Пот вытирала, когда Берт начал интенсивно потеть. Берт изнемогал от унижения. Саррочка ему нравилась, но процесс трансформации безжалостен. Получеловек-полугел никак не мог вызвать определённый интерес у хорошенькой глиссы. Красавец Пети с мужественным и таинственным увечьем вызывал, а Берт — только жалость.
Дни тянулись резиной, а по вечерам Пети отвозил его домой. Даже не столько потому отвозил, что внешность Берта могла теперь напугать добропорядочного гела, сколько по причине отсутствия у рекурсируемого сил. Дома Берт падал на ложе и проваливался в сон.
Свет больше не насыщал, приходилось давиться пищей, которую тоже приносил Пети. Берту не нравилось, как после пищи бурчит в животе, не говоря уже о резко возросшем количестве отходов, но постепенно он привыкал. Даже научился получать от вкуса какое-то удовольствие. Пети жевал фрукты, хлеб и мясо за компанию с ним. Извиняющимся тоном объяснял, что в ангельском звании пристрастился к еде, без неё будто чего-то не хватает, а ежедневная горошина концентрат-минимума только усугубляет тоску. Берту было всё равно, лишь бы не одному. Бесившие раньше касания теперь вызывали чуть ли не слёзы благодарности. Быть ненормальным вдвоём — куда лучше, чем одному. Он чуть не угробился, спрыгнув всего-то с трёхметрового парапета, а нога болела неделю. Когда стошнило от маракуйи, Берт думал, что умрёт. Не умер, зато узнал новое слово — аллергия.
Каждый день приносил новые «нельзя». Каждый день отгрызал частицу привычного, заменяя чем-то другим. Иным. Чуждым.
Ник довольно ворчал, считывая показатели вирт-монитора. Хвалил Бертов коэффициент приспособляемости, суммарную адаптивность и что-то ещё. Берту было просто плохо — со всеми коэффициентами и показателями. Не жаловался, понимая, что от этого лучше не станет.
— Ты молодец, Берти, — сказал Габриэль, явившийся в сектор Улучшений с визитом и высочайшей проверкой. — Все перья пучком.
Крылья к тому времени уже отсохли, поэтому Берт криво ухмыльнулся. Ощущал он себя куском дерьма, полностью осознавая разницу между ним и отходами.