Ибрагим лишь однажды попал на такой вечер, его взяли с собой Слоник и Люси. Без жены Слоник ходил на праздник всего один раз и вернулся удручающе трезвым. То ли дело январский банкет! Ибрагим сопровождал обоих супругов и весь обед простоял за креслом Люси-мем, нарядный, с ленточкой в тюрбане. А хозяин сидел на другом конце стола и опрокидывал рюмку за рюмкой. Вдруг, напыжившись, он встал и громко и четко произнес по-английски:
— Да благословит Господь матушку Ганди!
До Ибрагима донесся одобрительный шепоток гостей, а полковник Менектара, распорядитель банкета, даже улыбнулся. Правда, по дороге домой Люси-мем истолковала все иначе, дескать, шептались, скорее, осуждающе, а улыбнулся Менектара, чтобы скрыть неловкость.
— Так и не поняла ты Индии! — горячился Слоник. — А вот они меня прекрасно поняли. Я же предложил выпить за матушку Индию, за их родину, голова ты садовая!
Дня два после банкета Слоник пребывал то в подавленном, то в задиристом настроении. Потом воцарилось спокойствие, но ненадолго: Слоника хватил удар. Мем-сахиб было не обойтись без помощи Ибрагима, так как беда настигла Слоника ночью, когда он восседал на одном из «тронов». Ибрагим застал хозяина в весьма неприглядном виде, без сознания.
Ибрагима, конечно, эта сцена немало смутила, хотя был для его смущения и иной повод: в час ночи, когда к нему постучалась Люси-мем и позвала, он, как и подобает старшему в доме слуге, уже лежал в постели (вставать-то ему с петухами), но не один, а с Миной, причем та только-только разохотилась, и ее было уже не остановить. Ибрагиму приходилось с этим мириться, дабы не лишиться на следующей неделе как горячего расположения, так и горячего обеда.
— Иду, иду, мем-сахиб! — торопливо отозвался Ибрагим, узнав хозяйкин голос, хотя поспешал лишь на словах. Он сполз с кровати, зажав Мине рот, чтобы предупредить ее непременный недовольный вопль, и прошептал ей в ухо:
— Тише! В дом грабители залезли!
Закутав Мину одеялом, сам завернулся в другое, кое-как добрался в темноте до двери, снял крючок. В лицо ударил свет хозяйкиного фонаря.
— Выручай. Ибрагим, голубчик! Сахибу очень худо!
Так она говорила лишь в самые отчаянные минуты.
Люси-мем засеменила по тропинке к «Сторожке», а Ибрагим, остервенело натянув рубашку и брюки, поспешил следом.
— Проходи, — позвала его хозяйка. — Доктору Митре я уже позвонила. Но что дальше делать, то есть чем сейчас помочь — ума не приложу. То ли перенести Слоника в комнату, то ли оставить здесь. Одной мне его не поднять. Взглянул бы ты, а, Ибрагим?
Ванная и туалет сообщались со спальней прелюбопытнейшим образом: вместо двери было две створки, открывающиеся в обе стороны, наподобие тех, что небрежно распахивают ковбои в вестернах. Когда Ибрагим только что поступил на службу к супругам Смолли, ему объяснили: если с порога спальни он увидит на створках полотенце, значит, «ванная» (она же туалет) занята. Сейчас там тоже висело полотенце, и Ибрагим нерешительно остановился.
— Не обращай внимания на полотенце, заходи, Ибрагим. Хотя оно очень трогательно, в духе самых изысканных манер. — Сейчас Люси-мем говорила совсем по-другому, тише и мягче. Кого-то она изображала сейчас? — Ах да, прости, ты, наверное, не поймешь, о чем я. Господину стало, видно, очень плохо, и он тихонько, чтобы не разбудить меня, встал. Правда, я лишь дремала.
Над своей кроватью мем-сахиб повесила москитную сетку; видать, ей так нравилось — ни комаров, ни мошкары в Панкоте не водилось испокон веков.
— Я проснулась, нашла господина в ванной и сразу же позвонила доктору Митре. Ах да, об этом я уже говорила. Но может, пока доктор не приехал, мы и сами в силах помочь? Главное — не упустить время, ты меня слышишь? Ибрагим, принеси одеяло! И как я сразу об этом не подумала.