Моей целью при сборе этих историй срывов было шаг за шагом подробно сформулировать понимание того, каким образом человек, осознающий важность трезвости для себя и много знающий об алкоголизме, может снова начать пить. Каким образом алкоголик убеждает себя все-таки выпить ту рюмку, которая, как это ему известно, в конце концов, убьет его?
Собирая истории срывов, я выяснил, что у пациентов было много общих особенностей. Очевидно, у большинства из этих людей присутствовали одни и те же способы мышления, эмоциональные реакции, поведение и жизненные ситуации, которые вели к срыву.
Уже после пяти или шести историй я понял, насколько трудно этим выздоравливающим алкоголикам разобраться со своими мыслями и чувствами. Выяснилось, что они не способны ясно мыслить, отдавать себе отчет в своих эмоциях или просто запоминать факты. Их способность работать с абстракциями и реконструировать свою биографию была крайне ограниченной. На создание первых нескольких историй уходило от шести до десяти часов. У людей были большие провалы в памяти, они не помнили продолжительных периодов времени. Им также было очень трудно располагать события прошлого в последовательном логическом порядке. Когда я просил их рассказать, что означали те или иные действия в прошлом, они были неспособны найти в них какой-либо смысл. Они вспоминали конкретные вещи, но с большим трудом могли абстрагироваться от них и обобщить значение этого опыта для других жизненных ситуаций.
Записав приблизительно десять историй, я сравнил результаты. Опираясь на сходные черты, я начал составлять общий список того, что я назвал признаками (предупреждающими знаками) срыва. И теперь, вместо того, чтобы начинать выяснение истории нового пациента с самого нуля, я показывал ему этот список признаков срыва. Тогда эти признаки были записаны в виде простого перечисления слов и коротких фраз, таких как «отрицание», «оборонительное поведение», «нарастание кризиса» и т.д. Я объяснял их смысл на индивидуальной терапевтической сессии и пользовался ими для стимулирования памяти пациента и выяснения, происходили ли такие вещи с ним.
Я обнаружил, что этот список намного ускорял процесс выяснения истории больного. Кроме того, обнаружилось, что все большее число пациентов в терапевтической группе вызывались рассказывать о своих признаках срыва. Многие также начинали видеть закономерности, которые вели к срыву в прошлом. Люди стали распознавать те же самые признаки по мере их появления в нынешней трезвой жизни.
Акцент работы группы быстро сместился, и она превратилась из группы психологического роста в терапевтическую группу с очень конкретной ориентацией на профилактику срыва. Основное внимание обращалось на определение конкретных признаков срыва, распознавание их в ситуациях реальной жизни и обучение тому, какие конкретные шаги нужно предпринять для снятия признаков срыва.
Хотя на тот момент я об этом не думал, эта трехчасовая групповая терапия, вместе с процессом воссоздания индивидуальной истории срыва и продолжающимся участием в АА, стали основой создания комплексной теории срыва и практики, которая впоследствии стала известна как Планирование профилактики срыва.
За два года работы врачом в амбулаторных условиях я собрал 118 историй срывов и принялся за детальный анализ этих историй. Конечным результатом этой работы стал пересмотренный список из 37 признаков срыва, с основными закономерностями, которые наблюдались в этих 118 случаях.
В июне 1973 г. я перешел из больницы «Грант» и начал работать координатором программы помощи работникам Министерства сухопутных войск в Форте Шеридан (шт. Иллинойс). В области профилактики срывов была проведена новая работа. В августе 1974 г. я возглавил Отдел терапии алкоголизма в Центральной общественной больнице Иллинойса (ныне - Общественная больница «Гайд-Парк») в Чикаго (шт. Иллинойс). Дальнейшая работа подтвердила обнаруженную динамику срыва.