А молодость соседки пришлась как раз на революцию. В гостиной, над старым кожаным диваном (при взгляде на который на ум приходил нанюхавшийся кокаина до полного остекленения Дзержинский, пьяный Блюмкин с маузером наголо и лающие выхлопом грузовики во внутреннем дворе Лубянки), висели пожелтевшие фотографии. В основном групповые снимки. Несколько человек в сюртуках, при бородах и бакенбардах стоят на пирсе возле какого-то судна. Эти же люди в тропическом обмундировании на песчаном пляже. Пальмовый остров, скорее всего – атолл. На его фоне – шлюпка в ней люди в пробковых колониальных шлемах. Опять двухмачтовое судно у низкого дощатого пирса. На высокой скуле надпись «Нота».
Изотова, которой ее гражданский муж не далее, чем на прошлой неделе рассказал историю экспедиции Чердынцева, остолбенела. Но женский ум изворотлив и через двадцать минут Ленка сообщила ожившей после укола соседке, что ее муж-историк пишет диссертацию о российских путешественниках начала века.
– Вы о фотографиях? – прощебетала старушка. Голос у нее был, как у юной выпускницы Института благородных девиц. – Нес па?
Изотова в школе и в медицинском училище учила английский, но на всякий случай кивнула головой.
– Это мой дядюшка, – пояснила старушка. – Викентий Павлович Чердынцев. Я его превосходно помню, хотя, когда они уезжали, мне было всего восемь лет. Он держал меня на руках и поцеловал в лоб. Это было в Севастополе, летом тринадцатого года. Дядя Викентий называл меня – ма птит этуаль[1]. Милейший был человек! Больше мы его не видели.
– А фотографии? – спросила Ленка. – Откуда?
– Он писал моей матери, своей сестре. Писал много. Он, знаете ли, был превосходный рассказчик. Каждое его письмо было, как новелла. Мы получали их всю войну. Уже в семнадцатом году, в марте, до нас дошло последнее. Никто в семье не знал, что случилось с Викентием Павловичем. Мы оставили Севастополь. Отец воевал у Врангеля, он был полковник артиллерии и погиб в Крыму. Мы с мамой уехали в Петербург, пардон, тогда уже в Петроград. И, представьте себе, девочка моя, в двадцать третьем году, зимой, а зима надо сказать, в тот год была суровая, к нам приходит человек, который сообщает нам о горестной судьбе дяди Викентия. Оказывается, его прах покоится на берегу моря, в одной из бухт рядом с Новороссийском. Судно, на котором Викентий Павлович ходил в экспедицию, затонуло 19 марта, еще в восемнадцатом году.
– «Нота»… – сказала Изотова, глядя на фотографии.
– «Нота», – отозвалась эхом старушка. Глаза у нее были пронзительно василькового цвета, а веки сморщенные, практически без ресниц. – Это был матрос с «Ноты». Он сказал нам, что никто более не выжил. Только он. А тело дядюшки выбросило на берег неподалеку, и он его похоронил. Этот человек сказал, что ночью, той ночью, был взрыв и все, кто был в каютах, погибли сразу же или утонули оглушенные.
Он нес вахту, и его выбросило за борт. Очень хороший человек. Его звали… – старушка задумалась и просветлела лицом, вспомнив совершенно бесполезное имя. – Арсений Петрович! Он принес нам нарисованную от руки карту с отметкой, где именно находится могила Викентия Павловича. Чтобы мы могли поставить там крест.
– Он ушел? – спросила Изотова, невольно зачарованная голосом соседки и ее рассказом.
– Кто?
– Матрос… Арсений Петрович…
– Я же сказала вам, девочка моя, зима была очень суровой. Он пришел к нам в дом уже с горячкой. Так что… Увы, он никуда не ушел.
– А вы ездили на дядюшкину могилу?
– Да, милочка, ездили, с моим покойным супругом. В двадцать девятом году, как я помню. Карта была точной, мы нашли бухту – туда можно было спуститься по такой крутой, козьей тропе, но мы не рискнули. Очень уж высоко. Попросили рыбаков и нас привезли морем. Все на месте, как рассказывал Арсений Петрович. И черная скала на входе, и стена из валунов, но могилу мы так и не нашли. Столько лет прошло. Супруг беседовал с рыбаками, и они рассказали, что в тех местах бывают шторма, которые за неделю меняют весь берег – оползни, камнепады. Целые горы падают в море! Немудрено, что могила не отыскалась.
– София Николаевна, – Ленка называла соседку уважительно, без всяких фамильярных «тетя Софа» и прочих невоспитанностей. – А вы не сможете дать Олегу какие-нибудь документы во временное пользование? Снять копии для диссертации. Он обязательно напишет раздел об экспедиции вашего дядюшки!
– Конечно, милая, – пропела старушка своим девичьим голоском. – Почему не дам? Дам обязательно! А сейчас, милая девочка, поправьте мне, пожалуйста, подушки…
– Так что карта у нас есть, – продолжил за Изотовой Олег. – И бухта на ней отмечена.
– Ночь, – сказал Губатый. – Только что рвануло так, что этот самый матрос летел с юта, как буревестник. Ты когда-нибудь плавал в море ночью, Олег? Если есть полная луна, то берег еще кое-как видно. А если нет? Не видно ничего! И куда плыть – тоже не видно. Может быть, этот матрос выполз на берег в пяти милях от того места, где затонул пакетбот? А, может быть, в двух шагах? А если корму отнесло, и она ушла на глубину, куда с аквалангом не сунешься? А если обломки растащило течениями и штормами?
А если твой сейф зашвырнуло взрывом на кабельтов? Знаете, друзья, за сезон я зарабатываю немало «зелени», катая приезжих по морю и организуя им рыбалки. Погружения тоже приносят копеечку. Сейчас сезон. У меня нет ни времени, ни желания заниматься детскими играми. Я понял, что у вас, ну, просто стопроцентное дело…
Тут он улыбнулся довольно противно.
– Приезжайте осенью. В октябре, например. Поговорим.
– Осенью начнутся шторма, – возразила Ленка. – Ты что «грузишь», забыл, что мы тоже здесь выросли? Перестань, Пима! Такой шанс бывает раз в жизни!
– Ну, ну… – сказал Леха. – Что это вы мне за шанс предлагаете?
– Пять процентов! – быстро проговорил Ельцов.
– Щедро, нечего сказать… – Пименов встал, хрустнул суставами. – Так, давайте-ка, по быстрому, выметайтесь! У меня через час группа на экскурсию в Джанхот[2]…
– Десять! – вмешалась Изотова.
– Давайте, давайте, голубки… По родительским гнездышкам! Вон, через пирс Арчибальд стоит, дуйте к нему. Или к Остапу на «Пегас». Порт большой, с кем поговорить найдете! Или вечерком в ресторацию на морвокзал приходите, там Гриня крутится… Помнишь Гриню, Олежка? Ему предложите, и его братве… Процентов за десять в вашу сторону.
– Ты же знаешь, почему мы пришли к тебе? – спросила Изотова своим «подкожным» голосом.
– Я-то знаю. А вот вы – знаете?
– Мы же старые друзья… – неубедительно проговорил Ельцов.
– Друзья? – переспросил Губатый ухмыляясь, как Анжела Дэвис[3] в молодые годы. – Ну, да… С Ленкой – это да. Можно сказать, друзья. Только причем здесь это? Давайте так – борщ отдельно, мухи отдельно. То, что вы предлагаете – бизнес. Стремный, гнилой, бредовый, но бизнес. И все сопли, слюни и поллюции с фелляциями тут побоку. Вы мне предлагаете устроить цирк в разгар сезона. Бросить нахер работу, которая меня кормит, и играть с вами в казаков-разбойников. За это мне с барского плеча предлагается аж пять процентов. Так вот, я вам отвечаю – нет. Хотите – бесплатно на лодке покатаю, в память о… – он посмотрел на Ленку и вспомнил, как ее пятки, гладкие и твердые, скользили по его спине, и блестели под светом неверной южной луны белки закатывающихся глаз, – дружбе. На рыбалку свожу. Посмотрим красоты побережья…
– Зае…л! – сказала Изотова. Ленка всегда была острой на язык, но сейчас матерные слова слетали с ее уст настолько естественно, что Леха даже удивился. – Кончай выпендриваться, Пименов. Ты прекрасно знаешь, что сунься мы куда-нибудь и все, пиз…ц, приехали. Если там, на дне, и есть что-то, то нам его не видать, как своих ушей. Выпотрошат, как курицу и бросят в овраги за Цемдолиной[4].
3
Анжела Дэвис – Активистка антирасистского движения в США в 70-х годах прошлого века. Была популярной фигурой в советской прессе. Обладала характерной внешностью, свойственной негроидной расе.
4
Цемдолина (Цементная долина) – Цемдолина – так в Новороссийске называют Цементную долину, район и промзону, где расположены многочисленные цементные заводы и открытые карьеры и срезы, где для них добывают сырье.