Доводы не убедили Надю.
– У революции дел невпроворот, а нас погнали за картиной, будто ничего нет важней.
Магура решил прекратить пререкания, поставить точку в разговоре:
– Со всякими контриками само собой будем бороться. Что до искусства, то после полной победы революции, упрочения Советов поведешь детишек в музей. Так и так, скажешь, любуйтесь картинами, которые прежде радовали одних буржуев. Трудовой народ, кого держали за рабов, завоевал полное право стать культурным, образованным.
Матрос, как умел, убеждал девушку и думал, что напрасно ее включили в патруль, во-первых, малолетка, нет и семнадцати, во-вторых, революция – сугубо мужское дело.
Ветер кружил под ногами обрывки газет, листовок. Не горел ни один фонарь, окна домов плотно закрывали ставни, шторы, сквозь которые не проникал свет. Питер, казалось, обезлюдел, лишь четверо шагали по мостовой. Магура достал полученный у комиссара листок, сверил указанный адрес с табличкой на углу улицы.
– Где-то рядом Преображенская, жаль, спросить некого.
– Спросите меня, – предложил Лапин. – Приду на помощь с радостью. Горжусь званием коренного петербуржца, в городе выросли родители, деды и бабки. За прожитые годы изучил все районы, даже проходные дворы. Нужная вам Преображенская в следующем квартале.
– И я по рождению тутошний, но спроси, где какая улица с домом, не отвечу, – признался Никитин. – Как появился на божий свет, сразу увезли в деревню под Псков, там на ноги встал, оттуда в армию забрили, еще… – на полуслове солдат осекся. Сорвал с плеча винтовку, передернул затвор: – Вылазь, да живо, не то схлопочешь пулю! У меня стрельнуть не задержится, мигом отправлю к праотцам!
Дуло трехлинейки уперлось в стиральную доску, за которой у стены сидела на корточках девчушка лет десяти.
– Тю! – присвистнул Никитин. – Думал, контра хоронится, а это пигалица.
Шапоренко помогла девочке встать.
– Чья будешь?
Девочка не ожидала ничего доброго от незнакомцев, испуганно смотрела на винтовку.
– В услужении состою, барыне по хозяйству помогаю. Нас четверо, я, мамка и двое братишек, только они не помощники хлеб зарабатывать, еще пузыри пускают…
– А где отец?
– С войны не возвернулся, в Румынии похоронили.
– Чего тут ночью делала?
– Барыня наказала утром постирушку устроить, а доски-то нет, пришлось за ней к знакомым бежать. Хозяйка сильно строгая, чуть что не по ней, сразу серчает. Сейчас, поди, ругает, что запозднилась.
Никитин взял стиральную доску, улыбнулся в усы.
– Меня в деревне такая же ждет, собирался проведать, да революция удержала, – обернувшись к маленькой кухарке, спросил: – Как кличут?
– Катюхой.
– Где проживаешь?
– Рядышком, – девочка забрала доску и стремглав бросилась за угол.
Командир патруля всмотрелся в жестяную табличку с названием улицы, номером дома.
– А нам с Катюхой по пути было.
Александр Блок:
Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что она ничего не разрушает на своем пути? Что народ паинька? Что сотни мужиков, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так «бескровно» и так «безболезненно» разрушится вековая распря между «черной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными»?
Баронесса отпрянула от окна.
– У дома военные, с ними штатский! Дай-то Бог, чтоб прошли мимо своим путем. Напрасно не внял просьбе, не покинул город.
– Вас беспокоит не моя безопасность, а сохранение Веласкеса, – уточнил Эрлих.
– Как можешь подобное думать? Да, волнует и судьба картины. Где гарантия, что сейчас или спустя час, день не взломают дверь, чтобы забрать картину, если получат отказ, станут пытать, даже убьют? Не желаю завершать жизнь мученической смертью!
– Вам вредно волноваться.
– Не могу, как ты, оставаться спокойной. Как можно не волноваться, когда угрожает опасность? Прекрасно знаешь из всемирной истории, что восставшая чернь сотворяет с привилегированным классом. Солдатня люто ненавидит «золотопогонников», винит, что гнали под пули, унижали, и готова смести со своего пути!