Обер-шарфюрер был и на самом деле очень бледен. Небольшого роста, тощий, с впалой грудью, он нисколько не оправдывал своей фамилии[2] и у многих — особенно у тех, кто не знал его как следует, — вызывал жалость своим болезненным, вечно усталым видом. Беренмейер никогда не кричал, а его тусклые бледно-голубые глаза никогда не вспыхивали от ярости. Он ненавидел людей, но ненавидел их без гнева, спокойно и деловито, не тратя сил и времени на пустые эмоции.
Дети боялись его. Они испытывали перед ним ужас, смешанный с омерзением. Верный своим привычкам, Беренмейер никогда не поднимал на них руку. Но в его распоряжении было два безжалостных помощника — голод и холод; это они доводили его жертвы до исступления. Наведываясь в Лесково, обер-шарфюрер каждый раз избирал новые объекты для своих издевательств, и никто, решительно никто, не мог быть уверен, что нынче не настала его очередь. Таков был Альфред Беренмейер, и только он мог ехать сейчас на этом мотоцикле, звук которого Володя, как все его товарищи, научился распознавать за несколько километров.
Дорога в лагерь проходила между двумя рядами огромных вековых лип, не более чем в ста шагах от того места, где лежал мальчик. Мотоцикл тарахтел уже совсем рядом. К его сухому отрывистому стуку примешивалось теперь какое-то непонятное монотонное гудение. Володя осторожно выглянул из-за сугроба. Он не ошибся: это и в самом деле ехал Беренмейер. Его голова, почти утонувшая в высоко поднятом воротнике, едва виднелась из коляски мотоцикла. Рядом с ним, как обычно, сидел солдат-шофер, а за его спиной кто-то третий, тоже в форме. Мальчик удивленно проводил их глазами: никогда еще обер-шарфюрер не брал с собой более одного провожатого. Но что это так гудит? Володя вздрогнул и поспешно спрятался за сугроб. Вслед за мотоциклом вынырнуло длинное глянцевитое тело легковой автомашины.
Опять этот черный автомобиль! Мальчик узнал его сразу. В лагерь автомобиль приезжал трижды. В первый раз его сопровождали большие крытые грузовики. Тогда увезли куда-то всех старших детей. Директор говорил, на работу в Германию. Второй раз на нем приехало несколько гестаповцев. Они убили сторожа, деда Матвея, красивого старика, с пышными, слегка пожелтевшими от махорки усами и длинной седой бородой. Убили на глаза к ребят. Володя зажмурился и с силой потряс головой, отгоняя страшное воспоминание… В третий раз автомобиль увез Артемия Васильевича и Ольгу Ивановну. С этого дня детей больше не кормили. Не раздавали по утрам тонкие, почти ажурные ломтики хлеба… Исчезла куда-то и повариха, тетя Дуня.
И вот теперь черный автомобиль появился вновь. Зачем? Опять кого-то хотят увезти. Или убить? Но кого? А что, если автомобиль привез назад Артемия Васильевича и Ольгу Ивановну? Володя решил бежать в лагерь, но он тут же одумался, вспомнив о Беренмейере. Нет, возвращаться в лагерь через главный вход ему нельзя… Оставаться здесь тоже… Немедленно по приезде Беренмейер устроит проверку… Он всегда так делает. И, если Володи не будет на месте, он пустит по его следам полицая с собакой… И его, конечно, поймают, как поймали Колю Вольнова, когда тот попытался добраться до деревни, где жили его родные. А Нина и Катя останутся без картошки… Выход был только один. Надо бежать прямиком через поле, спуститься в неглубокий овраг и добраться по нему до главного здания. Там он припрячет свое богатство и успеет к проверке…
Оба склона оврага густо поросли кустами сирени. Продираться сквозь них было трудно. С веток осыпался снег. Он проникал за ворот телогрейки, таял и ледяными струйками стекал по спине и груди. Сухими оставались только ноги, и Володя с благодарностью подумал о Нине. Эта девочка все умеет! Старый разорванный ватник она превратила в пару толстых и теплых чулок. Чулки завязывались выше колен, и в них никогда не попадал снег. Замечательные чулки! А без них сидеть бы Володе сиднем всю зиму — босиком по снегу много не находишься!
Кусты кончились, и мальчик на секунду остановился, чтобы перевести дыхание. В тридцати шагах от него высилось старинное здание с давно не крашенными, обшарпанными стенами. Некогда Лесково было большим дворянским имением. После революции оно превратилось в прекрасный детский дом. А в 1942 году гитлеровцы устроили здесь специальный детский лагерь…
Мальчик скользнул взглядом по длинному ряду выбитых окон, немых и жутких, как глубокие норы каких-то неведомых зверей. Всего три года назад за этими окнами было, вероятно, тепло и уютно. А вон в том большом зале, бывшей столовой детского дома, каждый день ели горячий суп… И хлеб… Теперь здание казалось вымершим. Еще в июне сорок первого года бомбой был разрушен верхний этаж. Стены нижнего этажа уцелели, но в потолках зияли дыры, высокие голландские печи развалились. Невредимыми остались только огромные подвалы. Под их поседевшими от сырости, покрытыми белой плесенью сводами уже вторую зиму ютилось около трехсот детей.