Однако офицеры даже не посмотрели на них. Не взглянул и Беренмейер. Все трое прошли мимо совсем близко от Володи и скрылись за углом. Во дворе остались лишь полицаи да человек в серой форме, который задумчиво ходил взад и вперед около флигеля.
Володя ничего не понимал. Куда направлялись эсэсовцы?.. Зачем?.. Ведь там за домом находился лишь овраг, тот самый овраг, через который он пробирался час назад. Что они хотят делать?..
Прошло минут пять. Наконец эсэсовцы показались снова. Они оживленно разговаривали, и Володя пожалел, что не понимает по-немецки. Несколько раз до него долетали слова «зондеркоманда» и «нах айнер вохэ». Но что это значит, «нах айнер вохэ»? Что-нибудь очень плохое?.. Или хорошее?..
Затем оба офицера пошли к автомобилю, а Беренмейер остановился и движением руки подозвал к себе полицаев и человека в темно-серой форме. Володя услышал, как глубоко вздохнула Нина.
— Они уезжают… — сказала она. — И Беренмейер тоже… Вон идет его шофер.
Из флигеля действительно вышли еще два человека. Первый предупредительно распахнул перед офицерами дверцу автомашины, второй стал торопливо приводить в порядок мотоцикл.
Да, они уезжают!.. Это правда!.. Даже Дима Жарским и тот перестал плакать… Все обошлось благополучно… Но зачем они приезжали?.. И что такое «нах айнер вохэ»?..
Володя не спускал глаз с Беренмейера, который, очевидно, давал последние указания полицаям. Отпустив их, обер-шарфюрер с минуту постоял на месте и вдруг, круто повернувшись на каблуках, направился к ребятам. Не дойдя до них шагов двадцати, он остановился… и улыбнулся. Улыбнулся одними губами, тонкими и бледными. Потом он поднял руку.
— Разойтись! — сказал он по-русски.
И быстро зашагал к своему мотоциклу.
Володя сидел на верхней ступеньке узкой каменной лестницы, которая вела в подвал, и думал. Он старался припомнить, сколько раз он видел улыбку на лице Беренмейера. И когда это было?
В первый раз Беренмейер улыбался, когда убивали деда Матвея… Потом он улыбнулся, когда черный автомобиль увозил Артемия Васильевича и Ольгу Ивановну.
Но сегодня?.. Ведь сегодня никого не увезли и никого не убили? Эсэсовцы как приехали, так и уехали, не сделав ничего плохого. Почему же улыбался обер-шарфюрер? И что же все-таки значит «нах айнер вохэ»?
Взгляд мальчика скользнул по просторному заснеженному двору и остановился на забитых фанерой окнах левого флигеля. Полицаи сейчас тут… Все, кроме Таракана… Должно быть, сидят возле теплой печки, курят и болтают… Вот бы послушать, о чем они говорят!.. А почему бы и нет?.. Подойти к окнам и послушать…
Володя вскочил. Мысль, которая пришла ему в голову, была очень заманчива, но сейчас еще слишком рано, его могут заметить. Надо подождать темноты.
— Володя! — раздался голос Нины.
— Я здесь! — ответил он, с трудом отрываясь от своих мыслей.
— Где ты? Я уже давно тебя ищу. Иди есть картошку! И как это он забыл про картошку? Про картошку, которая досталась ему с таким трудом!..
— Иду! — крикнул он.
Но перед тем как спуститься в подвал, он еще раз посмотрел на окна левого флигеля.
На ночь дверь в подвал обычно не запиралась, и все же Володя предпочел окольный, но более безопасный путь — вылезть в окно и пробраться по оврагу к задней стене флигеля.
До Володи долетели голоса. Полицаи не спали.
Под окнами флигеля, почти вровень с ними, возвышался огромный сугроб; мальчик спрятался в нем. Он отчетливо разбирал отдельные фразы и даже мог узнать по голосу каждого из собеседников.
— …и трудов не оберешься… Это говорил Таракан.
— Надоел ты со своими свиньями!..
Отвечал ему Конопатый, самый злющий из полицаев, рыжий, с маленькими зеленоватыми глазами.
— И вправду надоел, Филиппыч!..
А это голос Бульди. Такое прозвище он получил из-за своего носа, очень широкого и очень курносого, который в сочетании с оттопыренной нижней губой придавал ему разительное сходство с бульдогом.
— На базаре в Минске твоих свиней с руками оторвут, — продолжал Бульдя. — Так что не бойся! В накладе не останешься!..
Таракан пробормотал в ответ что-то неразборчивое.
Володя был разочарован. Неужели он пришел сюда только ради того, чтобы услышать об этих проклятых свиньях?..
— А я так боюсь, что скоро нам самим придется хуже, чем твоим хавроньям! — проворчал Конопатый.