Хемингуэй как-то в шутку заметил, что письма "дают прекрасную возможность отлынивать от работы и в то же время чувствовать, что ты что-то сделал". И все же каждое из включенных в данный сборник писем по-новому освещает самые разные аспекты его жизни, начиная с военных впечатлений времен первой мировой войны, профессиональной журналистской деятельности в 20-е годы в качестве корреспондента "Торонто дейли стар", в 30-е годы -- в качестве корреспондента Североамериканского газетного объединения НАНА во время национально-революционной войны в Испании и во время второй мировой войны, когда писатель был главой европейского бюро журнала "Колльерс".
Письма также позволят лучше понять его сложные отношения с семьей, с любимыми женщинами, друзьями, собратьями по перу. Они расскажут нам о первых ярких, необыкновенно точных впечатлениях писателя, побывавшего в десятках стран на четырех континентах, где он всегда был не просто свидетелем, а активным участником происходивших там важнейших событий XX века.
Многие письма Хемингуэя послужили основой появившихся позднее на страницах газет и журналов публицистических работ писателя. Так, в гневном, обличительном письме М. Перкинсу о гибели ветеранов войны во Флориде (1935 г.) читатель без труда заметит сходство не только изложенных фактов, но и изобразительных средств с известным публицистическим памфлетом "Кто убил ветеранов войны во Флориде", опубликованным чуть позднее в журнале "Нью-мэссиэ". Впечатления, изложенные в письме одному из друзей, У. Хорну, о поездке в Италию по местам бывших боев (1923 г.) почти полностью вошли в опубликованный в "Торонто дейли стар" очерк "Ветеран приезжает на места бывших боев", а затем легли в основу ряда эпизодов в романах "Прощай, оружие!" и "За рекой в тени деревьев".
Конечно же, Хемингуэй, как и всякий серьезный мастер, хотел, чтобы читатель судил о нем по лучшим его произведениям -- романам и рассказам. Но письма писателя, дополняя его художественные и журналистские произведения, помогают нам полнее представить Хемингуэя, человека и писателя -- борца за справедливость, демократию, против империалистических войн.
Виктор ПОГОСТИН
кандидат филологических наук
18 августа 1918 года
Письмо к родным Милан
Дорогие родственники:
Сюда я включаю и дедушку, и бабушку, и тетушку Грейс. Большое спасибо за 40 лир! Очень кстати. Вот так штука, дорогие, но мое ранение точно наделало много шума! Сегодня получил "Оук-ливс" и оппозиционную газету и уж начал подумывать, что вы меня недооценивали, пока я жил под семейным крылышком. Большее удовольствие может доставить только чтение некролога о собственной гибели.
Знаете, говорят, в этой войне нет ничего смешного. И это так. Не скажу, что война -- ад, уж очень заездили такие слова со времен генерала Шермана, но раз восемь я предпочел бы угодить в преисподнюю. Может статься, там не так скверно, как на этой войне. Например, в окопах, когда во время атаки в группу людей, среди которых стоишь и ты, прямым попаданием угодил снаряд. Снаряды не так уж страшны, если нет прямого попадания. Конечно, может задеть осколком. Но при прямом попадании на тебя градом сыплются останки товарищей. Буквально сыплются. За шесть дней, проведенных в окопах на передовой всего в пятидесяти ярдах от австрийцев, я прослыл заговоренным. Надеюсь, так оно и есть. Вы слышите постукивание -- это звук моих костяшек о доски на койке.
Что ж, теперь я могу клятвенно поднять руку и заявить, что был обстрелян фугасными минами, шрапнелью, химическими снарядами, ручным "гранатометом", снайперами, пулеметами и в дополнение ко всему аэропланом, совершавшим налет на наши позиции. Правда, в меня еще на бросали ручной гранаты, но винтовочная граната разорвалась довольно близко. Возможно, ручная граната еще впереди. И после всего получить только пулеметное ранение и осколки мины, да и то, как говорят ирландцы, наступая в направлении тыла, это ли не везение. Что скажете, родственники?
227 ранений, полученных от разорвавшейся мины, я сразу даже не почувствовал, только казалось, будто на ноги мне надели резиновые ботинки, полные воды. Горячей воды. И колено повело себя как-то странно. Пулеметная пуля стегнула по ноге словно обледеневший снежок. Правда,она сбила меня с ног. Но я поднялся и дотащил своего раненого до блиндажа. У блиндажа я просто рухнул. Итальянец, которого я тащил, залил кровью мой китель, а брюки выглядели так, словно в них делали желе из красной смородины, а потом прокололи дыры, чтобы выпустить жижу. Капитан, большой мой приятель -- это был его блиндаж -- сказал: "Бедняга, Хем, скоро он О. В. П.". Это значит "обретет вечный покой". Из-за крови на кителе они решили, что у меня прострелена грудь. Но я заставил их снять с меня китель и рубашку. Нижней рубашки не было, и мой старый торс оказался целехонек. Тогда они сказали, что я, возможно, буду жить. Это меня бесконечно ободрило. Я сказал капитану по-итальянски, что хочу взглянуть на ноги, хотя мне и было страшно. Итак, мы стянули брюки, и мои конечности были на месте, но, бог мой, в какое месиво они превратились. Никто не мог понять, как мне удалось пройти сто пятьдесят ярдов с такой ношей, простреленными коленями и двумя здоровенными дырками в правом ботинке. Кроме того, я получил еще свыше двухсот легких ранений. "О,-- сказал я,-- мой капитан, это пустяки. В Америке такое может любой. У нас главное не показать противнику, что мы разбиты!"
Тирада эта потребовала некоторого напряжения моих лингвистических способностей, но я с ней справился и тут же отключился на пару минут. Когда я пришел в себя, они потащили меня на носилках три километра до перевязочного пункта. Дорога была перепахана снарядами, и санитарам-носильщикам пришлось идти напрямик. Как только заслышат большой снаряд -- жж-ух-бум,-- так сразу меня на землю и сами плашмя рядом. Теперь мои раны болели так, словно 227 дьяволят впивались когтями в тело. Во время наступления перевязочный пункт эвакуировали, так что в ожидании санитарной машины мне пришлось два часа проваляться в конюшне, крышу которой снесло снарядом. Когда машина пришла, я приказал им проехать дальше по дороге и подобрать раненых солдат. Машина вернулась, полная раненых, и меня погрузили в кузов. Артобстрел все еще продолжался, и где-то позади ухали наши батареи, и 250-и 350-миллиметровые снаряды, грохоча как паровоз, проносились над нами в сторону Австрии. Потом мы слышали их разрывы за передовыми позициями, и снова свист большого австрийского снаряда и грохот взрыва. Но наши палили чаще и более крупными снарядами, Потом сразу за нашим навесом заговорили полевые пушки -- бум, бум, бум, бум, и 75" и 149-миллиметровые снаряды, шипя, полетели к австрийским позициям, и пулеметы трещали, как клепальные молотки,-- тат-а-тат, тат-а-тат.