- Хетти, вы же не хотите, чтобы у вас образовались спайки?
В глазах Хетти проблеснуло отчаяние. Чуть погодя она предложила:
- Доктор Страуд, купите у меня дом, ну пожалуйста.
- Я не женат. К чему мне дом?
- У меня для вас есть на примете девушка - дочь моего родственника. Прелесть что за девушка, а уж умная какая! Без пяти минут доктор философии.
- Да вам самой наверняка предложения делают, и нередко, - сказал доктор.
- Чокнутые золотоискатели. Вот кто мне проходу не дает. Но штука в том, что, если я оплачу все счета, положение мое будет хуже некуда. Если б только я могла возместить кровь банку, у меня б камень с души свалился.
- Хетти, если вы не будете выполнять все указания физиотерапевта, вторая операция неминуема. Вы представляете себе, что такое спайки?
Еще как представляет. И тем не менее думала: доколе мне еще о себе заботиться? Она рассердилась, когда доктор упомянул о второй операции. Пришла было в отчаяние, но не показала виду. С ним, этим молодым человеком, чья белесая кожа так рано загрубела, а темно-рыжие волосы были безжизненные, как у мертвеца, она напускала на себя ребячливость. Кротким голоском она ответила:
- Да, доктор.
Но в глубине души ярилась.
При всем при том она днем и ночью твердила: Я побывала в долине смертной тени*. Но осталась жива. Исчахшая, одряхлевшая, она с трудом следила за ходом мысли, в голове у нее мутилось. И тем не менее она все еще здесь; здесь ее тело, и довольно крупное тело - вон сколько места оно занимает. И хотя были в ее жизни и волнения, и трудности и руку, случалось, пронзала такая боль, что Хетти думала - вот он конец; и пусть волосы у нее были ломкие от старости, как корни лука, и под гребнем разлетались в разные стороны, пусть так, но вопреки всему ее тешили беседы с посетителями; широкая ухмылка освещала ее лицо, душу отогревало любое доброе слово.
* Псалтирь, 22,4.
И еще она думала: мне помогут. Зачем волноваться? В последнюю минуту всегда что-нибудь подворачивалось, само собой, без каких-либо усилий с моей стороны. Меня любит Мэриан. Хелен и Джерри. Малявка. Они не дадут мне пропасть. И я их люблю. Окажись они на моем месте, я бы их выручила.
А над горизонтом, в тех запредельных высях, куда Хетти время от времени наведывалась в одиночестве, порой возникал облик Индии, ее бесплотный дух. Индия гневалась, разносила Хетти. Но худого ей не делала. По-настоящему - нет. Можно сказать, по-настоящему худого Хетти не делал никто. Но Индия сердилась на нее.
- Какого черта ты запустила сад, Хетти? - сказала она. - Сирень совсем зачахла.
- Что я могу поделать? Шланг сгнил. Протекает. И до сирени его не дотянуть.
- Вырой канаву, - сказал призрак Индии. - Попроси старикашку Сэма вырыть канаву. Сирень спаси во что бы то ни стало.
Разве я все еще слуга твоя! - говорила сама с собой Хетти. Нет, подумала она, предоставь мертвым погребать своих мертвецов*.
* Евангелие от Матфея, 8,22. 25
Но и теперь не стала перечить Индии - она и раньше, когда они еще жили вместе, не перечила ей. Предполагалось, что Хетти будет удерживать Индию от пьянства, но вскоре они повадились сразу после завтрака прикладываться к бутылке на пару. Забыв одеться, в комбинациях, пошатываясь, слонялись по дому, натыкались друг на друга - в отчаянии от того, что опять поддались своей слабости. Перед вечером они обычно располагались в гостиной, ждали захода солнца. Оно горело-горело и выгорало - лежало совсем маленькое на изрезанных трещинами горных хребтах. Когда солнце заходило, дневной свет прекращал неистовствовать, отроги гор становились совсем синими, зубчатыми, как угольные отвалы. Теряли сходство с лицами. Восток обретал простодушие, озеро утрачивало свою суровость и надменность. Наконец Индия говорила: "Хетти, пришла пора зажечь свет". И Хетти дергала за шнурки выключатели одной лампы за другой, чтобы загрузить генератор. Она включала шаткие, под восемнадцатый век, лампы с розетками, топырящимися над их тонюсенькими ножками, как стрекозиные крылья. Движок в сарае начинал трястись, чихал, запускался, стучал, и лампы загорались первым слабым, неровным светом.
"Хетти!" - кричала Индия. Выпив, она преисполнялась раскаянием, но и раскаяние ее было Хетти в тягость, и чем сильнее Индия гневалась, тем более английским становился ее выговор: "Хетти, какого черта, куда ты запропастилась?" После смерти Индии Хетти нашла стихи, в которых благожелательно, даже прочувствованно упоминалась Хетти. Да, хорошая эта штука - литература. Образование. Воспитание. Впрочем, интерес Хетти к миру идей был более чем ограниченным, Индия же, та, напротив, где только не побывала. Привыкла к блестящему обществу. Ей хотелось, чтобы Хетти рассуждала с ней о религиях Востока, Бергсоне и Прусте, но куда там - у Хетти голова не варила, и в результате Индия винила в своем пьянстве Хетти.
- Мне не о чем с тобой разговаривать, - не упускала она случая попрекнуть Хетти. - Ты ничего не смыслишь ни в религии, ни в культуре. А я торчу здесь, потому что для другой жизни не гожусь. Жить в Нью-Йорке я больше не могу. Женщине моего возраста слишком опасно появляться на улице вечером пьяной.
А Хетти, разговаривая со своими здешними друзьями об Индии, не упускала случая присовокупить: "Она настоящая дама" (подразумевая, что это их с Индией роднит). "Она творческая личность" (вот что их сблизило). "И при всем при том беспомощная? Не то слово. О чем речь, она даже в грацию не могла влезть самостоятельно".
"Хетти! Поди сюда. Хетти! Известно ли тебе, что такое нерадение?"
Раздевшись, Индия усаживалась на кровать, не выпуская сигареты из трясущейся морщинистой руки в кольцах, прожигала в одеялах дыры. Гордость Хетти тоже от нее пострадала - была вся в рубцах мелких обид. Индия помыкала ей как прислугой.
Потом Индия со слезами умоляла простить ее.
"Хетти, ну пожалуйста, не осуждай меня в сердце своем. Забудь обиды, голубушка, знаю, я скверная. Но от моего зла мне еще хуже, чем тебе".