Мистер Гилкрест снова с задумчивым видом, воззрился на фотографию сына. Когда поднял голову, лицо его казалось обнаженным, абсолютно беззащитным. Он сделал глубокий вдох, словно собираясь погрузиться под воду.
– Я не стану в красках описывать свое состояние после его исчезновения. Говоря по правде, о тех днях у меня сохранились весьма смутные воспоминания. И, думаю, это благо, как травматическая амнезия, которая возникает после автокатастрофы или тяжелой операции. Одно могу сказать; в те первые несколько недель я вел себя отвратительно по отношению к жене. Не то чтобы я мог как-то смягчить ее боль – в ту пору смягчить боль было невозможно. Но своим поведением я лишь усугублял ее страдания. Она нуждалась во мне, а у меня слова доброго для нее не находилось, порой я даже смотреть на нее не мог. Я перебрался спать на диван, по ночам украдкой уходил из дома и часами колесил по дорогам, не сообщая ей, куда поехал и когда вернусь. Если она мне звонила, я не брал трубку.
Наверно, в какой-то степени я винил ее. Нет, не за то, что случилось с Генри – в этом, я понимал, никто не виноват. Просто… я не упоминал об этом раньше… в общем, Генри был у нас единственным ребенком. Мы хотели еще детей, но, когда Генри было два года, у жены заподозрили рак, и врачи порекомендовали ей удалить матку. Тогда казалось, что это сущая ерунда.
После того, как мы потеряли Генри, я стал одержим мыслью о том, что нам нужен еще один ребенок. Нет, не ему на замену – я не настолько безумен, – просто чтобы начать сначала, понимаете? Я вбил себе в голову, что только так я смогу жить дальше, но это было невозможно – из-за нее, потому что она физически была неспособна родить мне ребенка.
Я решил, что уйду от нее. Не сразу – через несколько месяцев, когда она окрепнет и меня не станут строго осуждать. Мне было стыдно, что я втайне вынашиваю такой план, и за это я тоже винил ее. В общем, замкнутый круг, и с каждым днем становилось все хуже и хуже. Но потом, однажды ночью, мой сын явился ко мне во сне. Знаете, как бывает: видишь во сне кого-то, но не столько видишь, сколь понимаешь, что это он. Здесь – ничего подобного. Это был мой сын, я видел его, как наяву. И он спросил: «Зачем ты обижаешь маму?». Я стал отнекиваться, а он покачал головой, как будто разочаровался во мне, и сказал: «Ты должен ей помогать».
Мне стыдно признаться, но я ведь к тому времени уже давно, несколько недель, не прикасался к жене. И здесь я веду речь не только об исполнении супружеского долга – я в буквальном смысле вообще к ней не прикасался. Не гладил ее по голове, не стискивал руку, не похлопывал по спине. А она все время плакала. – Голос мистера Гилкреста дрогнул от переполнявших его чувств. Тыльной стороной ладони он почти со злостью отер рот и нос. – И вот на следующее утро я встал и обнял ее. Привлек к себе и сказал, что люблю ее и ни в чем не обвиняю. И такое было чувство, что, когда я произнес это, так оно и стало. А потом мне пришла в голову еще одна мысль. Не знаю, откуда она взялась. Я сказал: «Отдай мне свою боль. Я выдержу». – Мистер Гилкрест умолк, глядя на своих слушателей с почти виноватым выражением на лице. – Это трудно объяснить, но, едва те слова слетели с моего языка, я ощутил некий странный толчок в животе. Моя жена охнула и обмякла в моих объятиях. И мне стало ясно, ясно, как дважды два, что огромная часть ее боли переместилась в меня.
– Я знаю, что вы думаете, и я вас не осуждаю. Я просто рассказываю, как это было. Я не утверждаю, что исцелил ее, унял ее горе и все такое. До сего дня она пребывает в печали. Потому что наша боль неисчерпаема. Организм и душа каждого из нас вырабатывают ее снова и снова. Я просто говорю, что принял в себя боль, что была в ней в тот момент. И хуже мне от этого не стало.
В мистере Гилкресте будто что-то переменилось. Он приосанился, положил руку на сердце.
– В тот день я узнал, кто я такой, – провозгласил он. – Губка, впитывающая боль. Я впитываю чужую боль и становлюсь сильнее.
Его лицо расплылось в улыбке, столь радостной и самоуверенной, что он, казалось, преобразился, стал другим человеком.
– Мне все равно, верите вы мне или нет. Я прошу одного: дайте мне шанс. Я знаю, что вы страдаете. Иначе вы не сидели бы здесь в субботний день. Позвольте мне обнять каждого из вас и забрать вашу боль. – Мистер Гилкрест повернулся к его преподобию Камински. – Начнем с вас.
Было видно, что священник не жаждет обниматься, но он выступал в роли хозяина и не мог найти предлога для вежливого отказа. Камински поднялся со стула и приблизился к мистеру Гилкресту. По пути он бросил скептический взгляд на аудиторию, давая понять, что он просто проявляет учтивость.