И тут на тебе — эти уроды! Конечно, уроды: как еще назвать тех, кто крадет минуты счастья — и без того редкий подарок. Да–да, крадет: разве можно компенсировать минуту счастья пятидесятью баксами, да пусть и двойным тарифом? Между прочим, эти самые баксы из кармана дальнобойщика попадут прямиком в бюстгальтер Виорики, из рук, разумеется, Георге и, между прочим, без удержания комиссиона за посредничество.
Конечно, всегда найдется умник, который упрекнет Георге в скупердяйстве: что это, мол, за деньги — пятьдесят долларов за ночь любви, и в общем–то, будет прав. Пятьдесят баксов за любовь — форменное свинство. Правда, Виорика не любила — она работала, и неизвестно еще, если бы в Лиссабоне получала больше. Сама она в Португалию и вообще за пределы Молдавии никогда не ездила, а спрашивать приезжавших на каникулы подруг все как–то не решалась. Не бывали за границей и еще шестнадцать молодых, но истекавших соком и угнетаемых безденежьем сельских девчонок, которых, таскающих друг друга за волосы, Георге замучился разнимать, у порога собственных ворот.
Что поделаешь — другие ключи к постели Василаки молодые дуры подбирали не всегда. Зато более тернистые и дорогостоящие — в Италию, Португалию или, на худой конец, Грецию — девушки Старовознесенского выбирали значительно реже своих молдавских сверстниц, о чем по поводу и без не уставал напоминать, правда, как о собственном достижении, примар Еуджен Чиботару.
О другой, не менее значимой заслуге перед родным селом Георге Василаки вспомнил, едва выйдя на крыльцо.
Памятник!
Это вам не девок потрахивать, между прочим! А о памятнике Георге вспомнил потому, что не увидел, вопреки ожиданиям, змею. Да что там змею — змеищу, гигантское пресмыкающееся, самое длинное из всех чудовищ на планете. Если, конечно, вооружиться фантазией и вообразить, что очередь из терпеливо дожидающихся рассвета, а значит, пробуждения Георге, фур и есть та самая змея–рекодсменша.
Что касается Василаки, на фантазию он не жаловался, в противном случае о памятнике пришлось бы рассуждать в сослагательном наклонении, как, впрочем, и о небывалом для обнищавшего молдавского села процветании одного из его коренных жителей.
А припеваючи Георге жил не всегда.
Нет, никаких сбережений с распадом Союза он не терял, и без работы, как половина односельчан, которым объявили, что теперь никакие они не колхозники, а акционеры сельскохозяйственной ассоциации, не остался. Как трудился грузчиком в магазине, так и продолжал горбатиться, разве что магазин из государственной собственности перешел в частную — к Михаю Скурту, о котором среди сельчан ходила недобрая слова. Шептались, что банда, в которой Михай, якобы, состоял, наводила страх на приграничные районы Украины. Долго перемалывали историю о том, как Скурту с дружками месяц держали в подвале, на хлебе и воде, одного одесского бизнесмена, которому после отказа заплатить выкуп, Михай собственноручно вырезал на шее дважды вертикально перечеркнутую латинскую S — свой личный автограф, поразительно напоминавший эмблему доллара.
«Наверное, было за что», успокаивали себя старовознесенцы, и воздавали хвалу Всевышнему, создавшему Михай двуликим — добрым хозяином в родном селе и беспредельщиком в соседнем государстве.
Один лишь Георге не желал признавать очевидной мудрости божественного промысла и сводил все к, надо признаться, достаточно вульгарной экономике.
— Что с нас взять–то? — спрашивал он, выпив стакан–другой, односельчан и тут же замолкал, зашиканный перепуганными собутыльниками.
Если бы старовознесенцев не пугали вопросы, возникавшие в хмельной голове Георге, возможно, кто–то другой вспомнил бы о брошенном в овраге колхозном ЧТЗ.
И не то, что Василаки вдруг сжалился — нет, сердце от одной мысли, что гусеничный трактор, бедняга, ржавеет, мокнет и пылиться в полном одиночестве, словно он вовсе и не механизм, обладающий стоимостью хотя бы в виде металлолома, а какой–то забытый государством пенсионер — сердце от такой невеселой мысли у Георге не сжималось. Не было ему жалко и водителя двадцатипятитонной Scania, полдня безуспешно штурмовавшего непокорную горку — последнее, но самое сложное препятствие на выезде из Старовознесенского, у подножия которой и расположился дом Василаки.
В гору — с горы, вверх — вниз, точно Сизиф, которому Зевс с дури презентовал на день рождения автопоезд шведского производства, будто и не знал, что дело вовсе не в камне, который никак не желает вкатываться на гору, а в самом Сизифе, которому просто не судьба покорить вершину. О Сизифе, впрочем, как и о Зевсе, Георге не подумал — ни о чем таком он и слыхом не слыхивал, а если бы кто и решился прочесть ему лекцию по античной мифологии — послал, ибо ни о чем другом, кроме как о гусеничном тракторе, думать уже не мог.