Два дня были потрачены на выяснение неисправностей, пять — на поиск нужных деталей (их Георге снимал с не менее забытых двух колесных тракторов, одного экскаватора и одного комбайна — это все, что осталось в заброшенном колхозном гараже). А еще через трое суток жителей Старовознесенского разбудил страшный грохот, и Ион Гроссу, выскочивший на улицу в одних трусах, вместо послышавшегося было землетрясения, стал свидетелем не менее потрясающего события — въезда в соседский двор гусеничного ЧТЗ со счастливым Георге Василаки на борту.
— Сечешь! — похвалил сообразительного грузчика Михай Скурту, наведавшийся к Георге тем же вечером. — Что ж, придется другого грузчика искать. А у нас с тобой, значит, развод по обоюдному согласию. Сколько за наезд будешь брать?
— За какой наезд? — испугался Георге и в голове его возникла безрадостная картина: гусеничный трактор с лобовым стеклом, изрешеченным пулями в виде символа американской валюты.
— На горку конечно, — удивился непонятливости собеседника Скурту, — или ты еще куда–то собираешься фуры тянуть?
— По пятерку за машину, — робко, но облегченно сказал Василаки.
— Угу. Ну значит, если по–братански, два с полтиной «зеленых» — мои. По рукам?
Торговаться Георге не привык — не замечал он за собой такого таланта, хотя и работал, сколько себя помнил, в магазине. Да и случай был не тот — мало того, что Михай в любой момент мог проехаться, и не гусеницами по горке, а лезвием по горлу, так к тому же Скурту успел стать примаром Старовоскресенского, пройдя протоптанным путем нового поколения молдавских политиков: из злостных нарушителей закона в не менее ревностных его блюстителей.
Поэтому, когда Скурту засобирался в Португалию — а эта спасительная мысль посетила его после того, как выборы в Молдавии выиграла Партия европейских коммунистов с ее многочисленной оравой претендентов на хоть какую–нибудь власть, Василаки вздохнул свободно. За каждую выпущенную из Старовоскресенской ловушки фуру ненасытный примар сдирал уже двадцать пять баксов, и хотя столько же Георге оставлял себе, каждый вечер, на коленях перед иконой, он просил Всевышнего наслать на Михая если не пулю от такого же как примар бандита, то хотя бы один из неподвластных медицине недугов.
— Хочу на тебя магазин переписать, — сказал Скурту, глядя Георге прямо в глаза, — тебе, брат, доверяю.
Дело происходило за столиком у входа в этот самый магазин, на террасе, где сельские мужики собирались по субботам, если конечно, водились деньжата в прохудившихся карманах.
Не отводя взгляда, Василаки изобразил на лице что–то среднее между преданностью до гроба и полным отсутствием личного интереса.
— Не боись, не обижу, — улыбнулся Михай, — по–братански доход будем делить. Ты ведь не против пяти процентов?
Георге кивнул, скорее с сомнением, но Скурту уже отвернулся, поднимаясь со стула.
— Бабки и копии бухгалтерии высылай ежемесячно. Вот сюда, — и Михай протянул Георге бумажку с португальским адресом.
Василаки послушно сунул бумажку в карман, откуда вынул ее всего раз — когда выбрасывал в помойное ведро. Еще до отъезда Михая он просидел несколько ночей без сна и к моменту выборов нового сельского главы — а им, как и ожидалось, стал, хоть и европейский, но коммунист — в самом центре Старовознесенского, в скверике перед зданием примэрии, на том самом месте, где снесенный демократами бронзовый Ленин когда–то указывал на озеро через дорогу — айда, мол, товарищи, купаться — вырос новый памятник, возведенный на личные средства Георге.
«Пламенному подвигу Якова Вишневецкого посвящается», прочел мемориальную надпись Еуджен Чиботару — новый евро–коммунистический примар Старовознесенского.
— А кто он, собственно, такой, этот Вишневецкий? — повернулся Чиботару к Георге, — и где он тут, так сказать, изображен?
— Яков Моисеевич Вишневецкий, — воодушевился Георге, припоминая заблаговременно заученный текст с плаката, когда–то висевшего в фойе сельского клуба, а теперь служившего частью настила в его, Георге, собственном курятнике, — пионер коммунистического движения в Старовознесенском. Когда первые ростки ленинского учения не без труда укоренялись в окаменевшей помещичье–капиталистической почве Бессарабии, товарищ Вишневецкий собственным примером поднял на борьбу старовознесенских крестьян, пропагандируя тезис о победе революции в отдельно взятом селе. За что и был жестоко убит бело–румынской сволочью, без раздумий отдав жизнь за счастье будущих поколений. Кстати, господин примар, скульптура изображает как раз момент гибели Якова Моисеевича.