Той ночью, отбиваясь от атак старика, я скрылся в саду. Наша битва продолжалась до изнеможения обеих сторон. Тогда-то я смог впервые противостоять 50 % его силы. Удовлетворенный Салтыков ушёл спать, а я рухнул без сил посреди деревьев и проспал до обеда на холодной земле.
Четвёртый и пятый день довели ситуацию до абсурда. Николай Антонович заставлял меня пробегать многокилометровые дистанции, а сам попутно покушался на мою жизнь.
Упал — отжался — увернулся от атаки, упал — отжался — парировал — атаковал в ответ. И так каждый час.
Жрал я, как исхудавший лев. Завтрак, обед и ужин стали моими любимыми занятиями, в основном по той причине, что во время еды Салтыков меня не трогал.
Разумеется, до пятого дня. На пятый день моего проживания в особняке, Николай Антонович метнул в меня нож во время обеда, но перманентное укрепление тела спасло меня от глубокой раны.
Мои мышцы росли не по часам, а по секундам. Салтыков не жалел маны и вливал её в меня вёдрами, что позволяло мне восстанавливаться и вновь бороться за свою жизнь.
Вечером пятого дня Николай Антонович впервые предложил мне то, чего я был лишён всё это время.
— Ну что, мальчик, как на счёт короткого перерыва? — спросил он.
— Что-то я чую какой-то подвох в вашем предложении, — с недоверием ответил я.
Слова вырывались из меня обрывочными рывками, лёгкие ещё не успели прийти в себя после полумарафона.
— Никакого подвоха. Попьём чаю на веранде, насладимся природой. Ты заслужил отдых, — сказал Салтыков.
Я принял горячий обжигающий душ. Это стало моей привычкой. Нужно хорошенько прогреть мышцы — и завтра они будут болеть меньше.
Я — пять дней назад, и я — сегодня — это два разных человека. Ну и рельеф! Массы я набрал за эти дни не так много, но тело окрепло, и я перестал походить на жертву немецкого концлагеря. В прошлой жизни я убил годы, чтобы достигнуть такого качества мышц. Мне всё больше и больше нравится здесь, несмотря на постоянный каждодневный риск подохнуть.
Я нарядился в чистую, отдающую приятным ароматом стираную одёжку и направился к выходу во двор. Удивительно, я провёл в этом доме чуть меньше недели, но так и не обнаружил других обитателей особняка. Не может быть, чтобы Салтыков и Петька жили тут вдвоём. Кто-то регулярно готовит, стирает и убирается в особняке. И при этом очень хорошо скрывается…
Я вышел на веранду. Николай Антонович уже сидел в плетёном кресле за столиком и попивал чай.
— Присаживайся, Александр. Налей себе чаю, не стесняйся, — вежливо предложил он.
Со стороны — такой милый добродушный старичок. Но меня теперь не обманешь. Я знаю, какой монстр-садист скрывается под его сморщенной шкурой. Знаю, какие клыки торчат под этой ухоженной бородой!
Я взял фарфоровый чайничек и налил в кружку горячего чаю. Аромат трав наполнил мои лёгкие и подарил приятный уют и покой. Я рухнул в креслице и дал своим мышцам «выдохнуть».
Кайф…
— Ну что, мальчик, не пожалел о том, что Виталий Фёдорович прислал тебя ко мне? — хитро прищурив лисьи глаза, спросил Салтыков.
— Буду откровенен, Николай Антонович, — начал я. — Лучше висеть на петле, чем иметь такого врага, как вы.
Салтыков рассмеялся, обнажив чистые белые зубы.
— Куда лучше иметь вас в роли тренера, — добавил я. — Да, палку вы перегибаете — мама, не горюй! Но оно того стоит. Я чувствую приток сил.
— Рад, что ты по достоинству оцениваешь мои уроки, — отпивая чай, ответил Салтыков. — Не могу и тебя оставить без комплемента, мальчик. Ты — один из немногих, кто в полной мере справляется с моими нагрузками. Этим не мог похвастаться даже командир Беркутов, между нами говоря, разумеется.
— У меня есть цель, — пожал плечами я. — И я к ней иду.
— Дело не только в этом. У всех моих учеников была цель. Просто ты, в отличие от остальных, — Салтыков наклонился вперёд и посмотрел мне в глаза, — не боишься умирать.
Да нет, не может такого быть. Старикан явно надумывает лишнего. Любой человек боится умирать. И я — не исключение.
— Сомневаюсь, Николай Антонович, я…
— Нет, Перекрёстов, ты ошибаешься, — перебил меня Салтыков. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Но твой страх — лишь инстинкт самосохранения. Самой смерти ты не боишься. Будто уже однажды пережил смерть и понял, что в ней нет того, чего стоит бояться.
Драть меня за ногу… От его лисьих глаз ничего не укроешь. Старикан в корень зрит! Нет уж, дальше ему копать я не позволю.